Колебания - [85]

Однако всё равно он не считал себя типичным представителем того, что так упорно называл «метамодерном», — и это было иногда даже обидно ему. Роман любил весьма определённые вещи: античную философию, вообще Античность как период истории, интересовался языками и сравнительной лингвистикой; в литературе предпочтение отдавал русской классике, в живописи — импрессионизму и сюрреализму, кинематографом вообще интересовался мало, в чём сам себя упрекал, понимая, что это неотъемлемая часть культуры и ему необходимо смотреть кино разных стран и жанров. Однако он часто начинал скучать на середине фильма и обыкновенно предпочитал чтение. Обладая феноменальной памятью, Роман не забывал почти ничего из прочитанного. Только в музыкальных его предпочтениях с течением времени всё больше воцарялся хаос. В общем и целом же никак нельзя было сказать, чтобы этот человек колебался между чем-либо, одновременно любил противоположные вещи или бывал серьёзен и весел в один и тот же момент. Его душу редко мучили сомнения, он не ощущал неуверенности в собственном же мнении, но слишком хорошо знал, как это свойственно другим людям. Всякий раз, когда он замечал это, оно удивляло его; это-то и было одной из главных причин, почему Роман стал задаваться вопросами о том, кто есть современный человек, кто есть его ровесники. Ни в Бога, ни в бессмертие души Роман, как и сказал Жене, никогда не верил, и в детстве тоже. Родители его не были верующими, и лишь бабушка пыталась объяснить ему что-то о яблоке и о волшебном саду, но Роману не была интересна эта сказка. Он одинаково не верил ни в Зубную фею, ни в Бога, ни в Деда Мороза. Если в детстве ему было грустно — он читал книжку, если ему хотелось чего-нибудь, он записывал свое желание на бумаге, но никогда не шептал его по ночам невидимому духу и не просил о чуде. В его атеизме, как сам он считал, не было вовсе никакой трагедии: Роман не верил не потому, что разочаровался в детстве, когда Бог не положил ему под кровать новую машинку, — он никогда и не просил о подобном, — а просто потому, что был таким как бы от природы. Признавая существование некоей высшей силы, он не считал, что к ней следует обращаться за помощью или с благодарностью за что-то. Эта сила виделась ему как нечто великое и совершенное, — не злое, а лишь равнодушное. И Роман не был обижен за это на Силу, потому что, во-первых, считал глупым обижаться вроде как на привидение, и, более того, во-вторых, он был уверен, что только такой эта Сила и должна быть: безучастной и холодной, и за это даже несколько уважал её. Благодарить же Силу за что-то ему тоже казалось нелепым и бессмысленным, да он, по правде, и не знал, за что благодарить. За его жизнь? А разве было бы ему хоть какое-то дело, если бы он и вовсе не родился. За красоту мира? А что изменится от его благодарности? Красота просто есть и извечно пребывает такой. За то, что Земля ещё вращается вокруг Солнца и конец света не наступил? Что ж, если бы это произошло, то всем уже было бы всё равно, и Роман, всякий раз размышляя об этом на уровне теории, приходил к выводу, что благодарить не за что. Но главное было в том, что он просто не находил в своей душе потребности ни в благодарности, ни в просьбах. Однако он не был циником — его воображение усиленно работало, помогая познавать мир, и что-то болезненное, хрупкое всегда было в его душе; эта слабость как бы проявлялась и внешне — через худобу, бледность, некоторую сутулость. Он не искал для себя счастья — оно всё заключалось в работе, в философии, в тех идеях, которыми он всегда был поглощен, но любовь к одиночеству и привычка думать не могли не сделать его восприимчивым, способным чувствовать глубоко. Вот тут-то и прослеживался главный и фундаментальный парадокс его души, которого он замечать не желал: Роман был одновременно и чувствительным к поэзии, и вполне мог любоваться закатом, и с головой погружался в выдуманные миры книг — и одновременно с этим всему, даже самой красоте, стремился дать научное — пусть и философское — объяснение и описание, был чужд всяческим проявлениям эмоций и не верил ни в Бога, ни в любовь. Красота впечатляла его, волновала, радовала глаз, но никогда не вызывала в нём чувства священного благоговения, и ни разу ему не хотелось заплакать от неё. Бог, любовь, красота — всё это были три абсолютно разных понятия, в понимании Романа никоим образом не связанные между собой.

Глава 15

Во вторую субботу декабря, чувствуя, как с приходом грязно-серой зимы потребность в красоте усиливается в его душе, Роман направлялся в «Дом художника» на выставку русской живописи XIX века. Всегда выделяя эти картины среди всех прочих, Роман любил их странной, ему самому непонятной любовью; то русское, родное, неуловимое, что было в них, дух поэзии, ускользающая сказочность — всё это волновало его, и потому, узнав об открытии выставки, он отложил все прочие свои дела; кроме того, Роман старался посещать так много выставок и мероприятий, связанных с искусством, как мог.

В тот безрадостный день снег не шёл, но дул пронизывающий ледяной ветер. Московские улицы, как и всегда в такое время, были серы, печальны, грязны; машины неслись по Крымскому мосту через Москву-реку, унылые, смотрящие вниз пешеходы недовольно закрывались шарфами и капюшонами от жутких порывов ветра, особенно сильных на открытом пространстве, над рекой. Роман шёл, думая, как тяжело ему каждый раз даётся пережить зиму; пять месяцев мрака и холода даже его, внешне спокойного и безразличного, делали совсем уж угрюмым и даже грубым в общении с людьми. Зимой он почти совсем не улыбался, ходил бледный, как тень, читал больше обычного, от чего начинали болеть глаза, много писал различных эссе и статей; теперь же, когда наступил первый для него год, в который он не учился, а работал, всё казалось особенно странным и непривычным. Роман вёл свой спецкурс в университете, студенты обращались к нему с вопросами — и к этому он быстро привык, потому как и во время учёбы активно участвовал в конференциях, круглых столах, и выступать с лекциями было для него не в новинку. Но теперь действительно началась та самая взрослая жизнь, о которой прежде он только слышал; Роман давно уже ждал её и работу свою любил так, как мало кто любит в целом мире — и всё-таки ему казалась сном и эта новая жизнь, и преподавание, и он сам — внезапно переставший быть студентом; а чёрно-белая зима с постоянной ночью, прекращающейся лишь на несколько часов, как бы в шутку, уступая место бледному и мрачному дню, только усиливала это странное болезненное ощущение, что всё — какой-то сон. И по Крымскому мосту он двигался, тенью среди таких же теней, сомневаясь порой в реальности окружающего мира и спрашивая себя: не сплю ли я? Встал ли я этим утром, или до сих пор лежу в постели под зимнюю колыбельную серого света и звона обледеневших веток за окнами и вижу сон, как иду по этому мосту?..