Колебания - [46]

Спустя полгода у Яны, по-прежнему не считавшей нужным обсуждать это с кем-либо, накопилось внушительное количество очерков о факультете и рассказов, несвязанных с ним.

Однажды ночью, когда Яна ложилась спать, внезапно ей в голову пришла фантастическая, как показалось на первый взгляд, — и продолжало казаться до самого последнего момента, — идея-мечта. А что, подумала Яна, если издать книгу очерков о факультете и отправить её тем, кто в ней — действующие лица, — точнее, их прототипам? Как что-то неразрывно связанное с этим, Яна тут же вспомнила о человеке, казавшемся ей на тот момент важным… Как читал бы он эту книгу… Что бы думал… Так Яна пролежала без сна долго, и её воображение рисовало причудливые картины, заставляя сердце биться сильнее, а разум верить в возможность осуществления этой мечты.

Вскоре, однако, именно мысль об издании книги стала казаться единственно важной: Яна чувствовала — их университет, факультет, люди — всё это заслуживает внимания, более того — оно будто лишь ждёт кого-то, кто сумеет это описать, отразить в тексте. И ей казалось — только художественное по-настоящему способно, становясь квинтэссенцией жизни, трансформировать реальность, вбирая в себя её всю. Биографии, мемуары и дневники никогда не сотворят того волшебства, на которое способны роман, повесть, рассказ, пьеса или стихотворение. Истина и сама жизнь — лишь в этом волшебстве. Мемуарам и дневникам никогда не стать зеркалом, в котором человек вдруг ясно сможет увидеть самую сущность жизни, самую изнанку своей души.

Тогда Яна, много времени проверявшая себя и обдумывавшая это, поняла уже однозначно и навсегда, что кроме написания, творчества и сочинения ничего ей не нравится по-настоящему, — и с этого момента всё стало только сложнее. Сама того не замечая, она вдруг обнаружила себя бегущей по замкнутому кругу, состоявшему из необходимости писать и дописывать уже начатое, потребности во вдохновении, силах и свободном времени, отсутствии и того, и другого, и третьего из-за постоянных дел в университете, курсовых, статей, экзаменов и необходимости доучиться — чтобы, во-первых, получить всё-таки образование и, во-вторых, чтобы не упустить ничего важного среди окружающей её обстановки; далее — страха из-за будущего, из-за убегающего времени и возможных неудач, и вновь потребности писать, чтобы сопротивляться этим страхам. И вновь отсутствия должного количества времени, сил и вдохновения на это. Жизнь для Яны стала измеряться днями, в которые удавалось что-нибудь написать. Это были проблески и радость, глотки свежего воздуха. Такие дни давали надежду и веру. И вновь рутина поглощала их и засасывала в своё болото.

Кроме того, Яна продолжала нередко спрашивать себя: не фантазия ли всё, не одержимость? Но тут же и отвечала: нет, не фантазия; одержимость — да, до определенной степени. Сумасшествие? А не сумасшествие ли мечтать о карьере менеджера или ночами напролёт учить наизусть уголовный кодекс? У каждого своё призвание и своя одержимость. И Яна знала, что нашла себя. И ей было страшно.

Едва ли она могла поделиться всем этим хоть с кем-то из окружения: Яна знала, что подобные духовные поиски не свойственны никому из её друзей и что их никогда не тревожило нечто пугающее и одновременно вдохновляющее так же, как оно тревожило Яну: ей всегда хотелось быть частью чего-то большего, чем она сама, создавать что-нибудь, и любые, даже самые претенциозные, фильмы, истории или книги о людях, следовавших за мечтой, — будь это о спорте, рок-музыкантах или о великих режиссёрах, — всегда пробирали её до дрожи, и она чуть ли не плакала от потребности тоже, как и эти люди, заниматься чем-то прекрасным и имеющим значение. Рассказывать же это тем, кто не смог бы полностью понять, так как не испытывал сам, Яна не решалась — чувствовала барьер. С какого-то момента она везде словно стала чужой; в повседневных будничных разговорах о прошедших выходных, о грядущей сессии, о том, что сигареты подорожали и о том, какой преподаватель злее, не было места для её внезапного рассказа о сокровенном, о своих целях, мечтах, о книге. Яне казалось, что слова её прозвучали бы странно и нелепо, а если даже и не совсем так, то им бы всё равно не уделили должного внимания, и она всякий раз оскорблялась и обижалась на окружающих заранее, только лишь представив себе их возможную реакцию. Внезапно ей стало совсем не о чем говорить с людьми; она чувствовала, что и окружающие начали тяготиться ею, не понимая постоянного молчания, что им скучно с ней, равно как и ей с ними. Разговоры всё больше не складывались, были поверхностными и пустыми и неизбежно заводили в тупик; так она лишилась даже и одной весьма близкой подруги детства, не выдержавшей всех странностей, — за что едва ли можно её винить.

Яна и с детства привыкла скрывать своё творчество после нескольких неудачных попыток им поделиться. Но в том была и её тайная сила. Обыкновенно людям требуется помощь и поддержка; им нужно, что бы кто-то сказал: «Друг, у тебя всё получится! Я уверен в этом!», и тогда им становится легче. У Яны же всё было наоборот. В её случае закон переворачивался с ног на голову. Когда кто-то говорил ей, что всё будет хорошо, она лишь сильнее начинала сомневаться, переспрашивать. Если же кто-то говорил: «У тебя никогда ничего не получится, брось это», или: «Пойди сделай то-то и то-то», в её душе поднималась волна сопротивления и пробуждались силы, о наличии которых ранее она и не подозревала. Энергия протеста, молчаливого одиночества была гораздо ближе ей, чем теплота, открытость, совместная деятельность. Она относилась к жизни настолько сложно, насколько это вообще было возможно, — и странным образом в этом ей было комфортно. Порой она даже жалела, что недостаточно много людей откровенно сомневаются в ней или пытаются мешать; чем больше в неё кто-то верил, тем больше она сама колебалась, не в силах перестать думать, что эти люди ошибаются. Внутри же своей души в одиночестве она всегда находила непоколебимую веру, что со всем справится. И тем не менее Яна отчаянно нуждалась в ком-нибудь, кто смотрел бы на мир так же, как и она, кто тоже стремился бы к каким-нибудь призрачным и далёким высотам, — но никого не находила.