Колебания - [37]

— Я ездила к Лёше, — вдруг донеслось до Яны. — Он завёл ворону. Больную, грязную ворону. Понимаешь? Подобрал у подъезда, говорит, крыло сломано, лететь не может, замёрзнет она. Принёс её домой и в клетку, где раньше хомяк жил, посадил. И знаешь, что? У него нет денег везти её к ветеринару.

Лиза вся изменилась, заговорив об этом; её глаза вспыхивали — и было странно, что они, такие прохладно-голубые, небесные, могут гореть таким огнём злобы и отчаяния.

— У него нет денег, и он стал просить их у меня. Денег на ворону, Яна! Да и чёрт бы с ней, пусть делает он, что душе угодно, да и мне её, может быть, жалко — но ему двадцать два года, Яна!

— Но хуже всего, — вдруг заговорила тише и торопливее Лиза, — хуже всего, что он меня взглядом насквозь всю, он улавливает, как сверхчувствительный прибор, малейшие признаки моей лжи… За два дня до того я была у Холмикова. Дόма у Холмикова, — Лизин голос вновь стал взволнованным, возбужденным. — Он живёт в области, представляешь? В поселке Воробьи! Ехать на электричке сорок минут, но он, конечно же, ездит только на экспрессе. У него очень красиво, большая кухня, современный ремонт. И всё, что было — это как фильм, как самая пошлая, наскучившая каждому история, как дешёвая мелодрама. Клянусь, в какой-то момент я почувствовала себя персонажем. Вокруг бутафорный мир — ваза с фруктами, большой стол, бутылка прекрасного вина, запеченное мясо, овощи, в комнате играет джаз — всё будто прописано кем-то заранее, подготовлено столь тщательно и безукоризненно, что даже… Слишком. Я это в какой-то момент поняла — ему уже тридцать, и это ощущалось в каждом движении, в том, как он смотрит на меня, когда я пробую мясо, в том, как помогает снять шубу, аккуратно придерживая её, в том, как каждой мелочи отведено своё определённое время, в том, как он направляет ход этой беседы — такой светской, Яна, ну точно как из книги — направляет её ход, неторопливо, размеренно, растягивая удовольствие, рассуждает о выставках и поэтах, о кино и о музыке, критикует наш климат и состояние этого корпуса, прерывает рассуждения смехом и шутками там, где они наиболее уместны. И в постели… Называл меня богиней. Он слишком тридцатилетний, Яна, одним словом, и по-другому не назовёшь.

— Он жук, — произнесла вдруг Яна. — Жук, как есть.

— Жук?

— Всё, что ты описала, это жук. Летает вокруг тебя, жужжит со всех сторон, хитрый, обходительный, читает тебе стих, одновременно набирая пинкод от карты. Это жук.

— Да, похоже… — Лиза подумала ещё секунду. — Действительно, жук! — она вновь обрадовалась, как радуются дети, когда то описание, которое удалось найти Яне, вдруг очень понравилось ей и показалось замечательным.

— Но жук-то он жук… Только после я оказалась у Лёши, а там больная ворона, на которую он просит денег. И куча вещей в углу комнаты. И дорожный знак на стене. И Гусь, который храпел на диване, открыв рот так, что ворона, если бы вылетела из клетки, села бы туда, как в гнездо.

— Взглянув на всё это уже в тысячный раз, я решила: достаточно, я хотела уйти в тот же вечер, уйти навсегда, совсем его больше не видеть, вычеркнуть из жизни вместе со всем его Ховринским районом и со всеми воронами… А он укрыл меня пледом и стал рассказывать дурацкую историю, как в детстве упал в ящик с помидорами.

Яна слушала, печально улыбаясь; она понимала всё, что требовало, по мысли Лизы, долгих эмоциональных объяснений, сравнений и описаний, ещё до того, как та вообще начинала говорить. Яна слушала молча и сопереживала в душе, и жалея, и понимая Лизу, и желая объяснить ей всё то, что для неё самой будто с рождения казалось очевидным и простым.

— Нет, я знаю, что нужно выбрать, — продолжала Лиза, речь которой можно было бы выключить на несколько минут, будто рекламу в телевизоре, а заем включить вновь и обнаружить, что ничего не упустил. — Но как мне выбрать? Деньги или ворона, поэзия или Гусь, вино из Италии или пиво зажигалкой? Как выбрать, Яна? Я знаю, насколько это смешно и грустно, насколько тривиально — но мне не легче. Ну разве я не достойна, если и не всего лучшего, то хотя бы вина к ужину, это такая малость! Но он укрывает меня пледом, и… А там — там столько слов, там столько лирики… Там можно заказывать десять блюд из меню, можно сказать: «Чехов», и тебя поймут…

Яна по-прежнему сидела на узкой батарее, и это стало уже причинять ей боль, но она всё не вставала. В какую-то секунду Яна действительно словно выключила у рекламы звук — казалось, будто ушла в себя, растворилась в мыслях. Но мыслей не было. Лишь странное неожиданное бессилие — мерк свет и бледнели цвета окружающего мира; ощущение суеты сует, легкомысленной глупости, безвыходной беспокойной активности, не затихающей никогда и непрестанно что-либо ищущей, почувствовалось Яной одновременно во всём, что составляло смысл и суть Лизиной жизни, — и это было отчего-то неприятно и грустно.

— Мне требовался совет от кого-то, кто опытнее и старше, кто не желает мне зла… Когда я рассказала всё маме, она только усмехнулась, будто бы тут и говорить не о чем, будто бы Лёши и вовсе не существует, и, погладив меня по голове, спросила, сколько мне лет. Я ответила, что девятнадцать. Тогда она взглянула на меня вновь всё так же, с искренним непониманием, с такой, знаешь, даже жалостью, и сказала: «Девушка в девятнадцать лет должна использовать все возможности, чтобы насладиться жизнью. Красота, Лиза, красота и радость — вот, что тебе действительно необходимо, но где ещё ты сейчас обретёшь это? Посмотри, как мы живём. Не бедно, не хуже, чем все — но разве так ты хотела бы провести всю жизнь? Среди обоев в цветочек и грязной посуды в раковине, среди скидок на макароны и выживания от одной Турции до другой?» Я ушла в комнату и плакала целый час. А после позвонила Холмикову.