Колебания - [26]

Война, которую она вела с ним, по большей части не злила его, а лишь забавляла. Вскоре она стала умилять его, а затем даже как будто радовать. Он испытал странное чувство, похожее на то, которое испытывают дети, когда родители вдруг говорят им: «Ложись спать», а спать ничуть не хочется; однако если бы вдруг эти родители исчезли и никто бы не отправлял ребенка в постель посреди веселого вечера, жизнь сразу превратилась бы в ужас, жить попросту было бы невозможно. Дети, разумеется, о таком и не задумываются; Алексей же, не пытаясь всмотреться в неясный образ внимательнее, чувствовал отдаленно, смутно, что с Лизой, ведущей эту праведную, как ей кажется, войну, его жизнь, не представляющая до того момента ни особого интереса, ни особой ценности, вдруг словно озарилась ярким светом — он чувствовал именно так, не зная ни о каких поэтических штампах, клише и о том, что считается вульгарностью. Он чувствовал, что жизнь озарилась светом, и если бы тогда случайно прочел это в какой-либо книге, то эту книгу в секунду бы полюбил.

Однако книг Алексей не читал, а войну, как и ребенку, отказывающемуся ложиться спать, ему проигрывать не хотелось. Старый мир сжимался в плотное кольцо вокруг Алексея, диван обхватывал его своими лапами, подъезд врывался смехом и криками, сигаретный дым разгонял мысли, молчание матери и будто бы полное её отсутствие действовало, как гипноз, заставляя порой забывать и о самом факте её существования. Опасения старого мира теперь оправдались — и старый мир не хотел своей гибели, как и всегда это бывает. Он не только лишь окружал Алексея, но был в нем самом, был его частью. И Алексей, кроме всего прочего, любил эту часть, и себя — такого, какой есть, и людей, которых знал с детства и считал в душе хорошими.

Он так стремился выиграть эту войну, что не заметил и упустил неожиданно тот момент, когда действительно стал выигрывать её. Он и не был способен в полной мере осознать, каким виртуозным, почти гениальным оказался его следующий — случайный — ход и как он станет о нем жалеть, так и не постигнув тайны.

Более догадливая, не могла не подозревать о подобном Лиза, но и для неё столь сокрушительное поражение и то, что её собственные ходы привели к нему, оказалось сюрпризом.

«Он заснул на второй минуте, представляешь! — выслушивала Яна. — Месяц потребовался, чтобы уговорить его пойти, и ты ведь помнишь, победил единственный аргумент — что это будет бесплатно! Слава Богу, наш факультет выдает бесплатные билеты в театр… Хоть какая-то польза! Но он заснул, представляешь? Погас свет, вышли актеры, засветились декорации — они там особенные были, сияющие, — и тут я взглянула на него, а он спит! И лицо такое безмятежное, как у ребенка, ручки сложены, голова откинута на спинку, прелесть, спит и всё!»

В другой день она слышала: «Нет, он утверждал, что читает книги! Утверждал с уверенностью библиотекаря! Ты бы видела его лицо!.. Говорит, Пелевин ему понравился! Я говорю, ну, а дальше? А он смотрит так, мол, куда это — „дальше“? Я, конечно же, знала, что ничего он не читает, но, Яна, эта ужасная тишина после Пелевина! Невыносимая тишина!.. Я говорю ему, Булгакова прочитай, „Белую гвардию“, — а он смеяться стал. Нет, этого я уже не выдержала…»

День сменялся, история повторялась.

«Помнишь стихотворение Рыжего, которое Холмиков нам вслух прочитал на семинаре? Про больницу, смерть? То, где „Взглянуть в глаза и разрыдаться, и никогда не умереть“?» Яна кивнула. Лиза от вновь захлестнувшей её злости даже прикрыла глаза. «Красиво, говорит он, красиво! — на этом слове Лиза так повысила голос и взлетела интонационно вверх, будто хотела кого-нибудь проткнуть. — Красиво — и тишина!..»

Шла осень второго курса, и истории увеличивались в геометрической прогрессии, но напоминали скорее бесконечное отражение в зеркальном коридоре, так что и Яна с досадой заметила вдруг, насколько каждый её ответ стал похож на все предыдущие. Лиза казалась вновь лишь бледным призраком — такой, какой Яна встретила её в самом начале первого курса; но тогда имелась мечта, оберегающая Лизу от внешнего мира, от вопиющего уродства обстановки, проникающего всякому, кто способен чувствовать, прямо в душу. Теперь же и мечты не было, и реальность предстала во всей красе.

Но затем Лиза исчезла.

И когда появилась вновь, неожиданно, за углом Старого гуманитарного корпуса, одетая в светло-серую шубу и меховую шапку, сверкающая серебряными сережками и огоньками в небесно-голубых глазах, в темноте зимнего вечера вся сияющая и как будто неземная, как снежная фея, Яна в один миг почувствовала, что изменилось всё.

Вновь — легкость, игривость, беззаботная болтливость, светлая радость, исходящая изнутри, и оттого такая красота, такая полнота жизни, радость бытия и гармония с собой, и любовь к себе. Казалось, ещё немного — и она оторвется от земли, и полетит как снежинка, легко-легко, и Яна невольно улыбнулась, представив это. И, заранее зная уже, чтό услышит и как неожиданно прервется этот разговор возникнувшим перед ними вдруг вестибюлем метро, Яна приготовилась молчать и слушать.