Колебания - [141]

тех, кто не готов эти чувства разделить; такой «преподаватель» может быть даже улыбчив и вежлив с окружающими, может любить свою семью — если имеется, если успел ею обзавестись — но всё равно он замкнут в отдельном, особенном мирке, где царствует предмет, на изучение которого уже потрачена целая жизнь. Жизнь! Страшная, страшная величина для измерения времени. Яна вздрагивала всякий раз, когда думала, что большая часть преподавателей на её факультете провели не менее тридцати лет в стенах Старого гуманитарного корпуса. Неужели не напугали их вылезающие из щелей, задорно шевелящие усиками тараканы, извилистые и глубокие трещины в стенах, кусками осыпающаяся с потолка штукатурка, отваливающиеся дверные ручки, окна, которые невозможно открыть? Да, думала Яна, было тогда другое время и меньше имелось возможностей. Да, это теперь можно стать инстаграм-блогером, трэвэл-журналистом. А тогда… Ужасно, ужасно, как жаль эти неразумно потраченные, бесценные человеческие жизни! Насколько иные из них от безысходности убедили себя, что любят то, чем занимаются, что и вправду почти полюбили! «Но господи, разве я не сгущаю краски?.. — всякий раз сама себе возражала Яна. — Разве нет среди них тех, кто по-настоящему счастлив быть там, где он есть?» И на это она отвечала: «Безусловно, но кто знает, кого из них действительно больше?..» И интуиция вместе с наблюдательностью вновь и вновь подсказывали ей, кого больше… Разумеется, вспоминала Яна и о Холмикове; к нему, как к преподавателю, она по-прежнему относилась с теплотой, с уважением, — но он являлся лишь исключением. Таких, как Холмиков, на целом факультете набралось бы не более десяти человек.

Думая о Холмикове, каждый раз Яна вспоминала уже кажущиеся тенью времена, когда она училась в школе. И только одно воспоминание среди всех оставалось ясным и светлым. В одиннадцатом классе у неё была учительница по русскому языку и литературе, и то, как умела она справиться с толпой маленьких зверят, выглядящих как взрослые люди, гипнотизировало и завораживало Яну. Не было в ней ни излишней строгости, ни надменности; она одним взглядом, полным доброты, спокойствия и любви к детям, одной выжидающей и будто бы утомленной улыбкой делала так, чтобы все смолкли и сели, возвращаясь постепенно в человеческое состояние, из которого радостно выходили на время перемены. Она, как и Холмиков, была молодой. Обоих объединяло редкое сочетание всех лучших качеств, которыми только может обладать учитель или преподаватель. Только Холмиков обсуждал вопросы литературоведения лишь с теми, кто сам был в том заинтересован, а школьную учительницу Яны, наоборот, окружали люди, с трудом отличающие Пушкина от Гоголя, — и она не была подавлена этим. Она вдохновлялась.

Она смотрела, как тот, кто ещё месяц назад не мог и с листа прочитать вслух стихотворение так, чтобы в нём угадывался хоть какой-то смысл, теперь выходил к доске и рассказывал то самое или другое стихотворение наизусть и на последних строчках голос его даже будто немного менялся, а взгляд выражал уже нечто иное помимо желания сесть на своё место как можно быстрее, получив какую-нибудь, наконец, оценку. Она читала сочинения, исправляя ошибки, а потом терпеливо объясняла их каждому. На её уроках начинали прислушиваться к таинственных словам о героях-двойниках, поэтических объединениях и манифестах даже те, кто был весь поглощён увлекательнейшим занятием: скатывать бумажные шарики и ногтем большого пальца, хорошенько прицелясь, направлять их в сидящих у противоположной стены. Она пыталась научить чувствовать родной язык, действительно понимать его; пыталась научить замечать детали и слышать в поэзии мелодию, чтобы видеть и в жизни немного больше красоты. Чувствовать и думать — вот и всё, чему она день ото дня, год от года, не жалея ни времени ни сил, старалась научить их всех — детей от пятого до одиннадцатого класса. И, казалось бы, — непосильно, невозможно справиться, если так переживать и так отдаваться — должно не хватить её, должно неизбежно возникнуть одно только желание — «уйти из зоопарка». Но её хватало, и она справлялась, будучи притом совершенно живой и помня о существовании мира за пределами классной комнаты или библиотеки. Она никогда не позволяла себе плохо выглядеть, неопрятно одеваться; не ощущалось никакого барьера, выстроенного из высокомерия и снобизма, между ней и другими людьми — коллегами по работе, родителями учеников, самими учениками.

Поступив, на первом курсе Яна ждала подсознательно того же и от преподавателей Университета, считавшегося лучшим вузом страны, — но уже во втором семестре смеялась до слёз над своей наивностью.

Теперь её обучение близилось к концу, и, с трудом веря в это, она гадала: хватит ли у неё душевных сил на всё, что предстояло им той весной, на всё, что так противоположно весне: нежному цвету закатного неба, сумеречному прохладному воздуху, распускающимся почкам на деревьях, утреннему солнцу, пению птиц. Всё чаще она задумывалась о том, каким будет её дальнейший жизненный путь и о значении собственной книги.

Особенно сильно эти мысли стали беспокоить её после получения писем. В один из мартовских дней Яна почувствовала, что ей необходимо встретиться вновь с Максимом, единственно для того, чтобы сказать «спасибо», — то спасибо, которое она до сих пор не высказала ещё по-настоящему. А между тем чудесная призрачная мечта ведь стала реальностью именно благодаря ему.