Колебания - [138]

А рука его выводила уже на бумаге слова, предложения и абзацы, и текст выстраивался — угловатый, корявый, сырой — и в этом была его прелесть, в этом была ведь и жизнь, и правдивость, и искренность, а Холмиков и об этом не думал, он только писал и писал, открыв затем «Ворд» и отбросив бумажный лист, и пальцы его застучали, и он стал единым целым с маленькой черной клавиатурой, и сознание растворялось, сливалось с бегущими пальцами, и он отключился, не контролируя ничего, но и, наоборот, концентрируясь предельно, наиболее в тот момент сознавая себя частью мира и мир частью своей души.

Он ушёл в этот текст, ничего не видя, а день за окном угасал и мерк, превращаясь в ночь. Слова вытекали, лились, но он останавливался часто, ощущая, как их не хватает, как они путаются, как язык не слушается, отказывается выражать переполняющие душу чувства. Это было мучительно, досадно и раздражало до дрожи, это казалось тупиком, будто он лбом упирался в стену. А ведь теперь ему было, о чём сказать, и он словно научился говорить! Он наполнился. — Нет, он и всегда был полон, но не знал этого, а теперь обратил свой взор и взглянул как бы под правильным углом. Что делал он прежде? Долго, почти целую жизнь, он желал написать своё — и оттого-то думал все время лишь о себе. Он был ослеплён собой — попытками, неудачами, мыслями; он не искал правды в других; он восхищался красотой мира, но не пробовал описать его поэзию; он во всех видел лишь тени себя и слышал отголоски собственного голоса. Книга описала его же. И это что-то нарушило в привычной и известной схеме; о нем говорили — писали — но не он сам; его изобразили — но искаженно, совсем не так, как он привык изображать сам; его сделали персонажем. Это было обидно — но что ж, тогда и он может кого угодно сделать персонажем!

И эта простая мысль положила начало новой истории.

Когда он обратил свой взор на людей, вглубь вещей и явлений, выяснилось, что он и себя не знал. И тогда увлекательный процесс познания захватил его; он писал обо всём — это было неумело, преувеличенно, недосказанно, но раскрывало все те загадки, скрытые знания и сюрпризы, которые хранила память.

Теперь он скорее спешил домой, досадуя на необходимость задерживаться в университете, а, приходя, погружался в захватывающую работу; теперь он отправился в удивительное путешествие к центру собственного подсознания, навстречу со своей сущностью, со своим «я».

Но он был в тот январь лишь в начале пути, и, очарованный, завороженный, захваченный удивительным процессом, он вскоре стал наблюдать, как искрящаяся дымка рассеивается, словно спадают чары, как сходит на нет эйфория от моментного единения с чем-то прекрасным — и тогда вновь явились все прежние, полузабытые уже чувства. Они обрушились водопадом, измучили и опустошили его душу, как и всегда это бывает после минуты восторга и счастья. Холмиков вновь вспоминать стал цыганку и её слова, что казались ему уже выдумкой больного воображения. К концу января соединение в его душе противоположных чувств стало совсем уже причудливым.

Однажды, перебирая старые свои тексты, Холмиков нашел стихотворение, которое написал два года назад и о котором совершенно забыл. Он прочел его, мучаясь и краснея.

И ты была хотя легка как ветер,

Так легкомысленна и донельзя капризна —

Но несмотря на все причуды эти —

Как лучик света в моей жалкой жизни.

Тебя я помню всё ещё при свете

Зимы, в которую душою был простужен.

Я представлял, какими будут дети,

А ты — каким наряд и что дадут на ужин.

Нет, нет, не верю, не могу,

Нет, ты, что плакала над «садом» и над Рыжим, —

Нет, не могла ты полюбить деньгу

Сильнее, чем любила лёгкость жизни.

Ты фея, что спустилась с облаков,

В моё существование земное

Внеся прекрасное, избавив от оков,

Но не оставшись навсегда со мною.

Ушла к тому, кто беден, не умён,

Ну что же — с ним тебе отрадней.

А мне из существующих имён

Теперь и самого чудесного не надо.

Я всё ещё зову тебя во тьме

Здесь только холод, снег и пустота,

И ничего нет доброго — во мне

И равно в окружающих местах.

…А ты была легка, легка как ветер,

Так легкомысленна, так женственно капризна,

И оттого, среди поэтик, этик —

Как лучик света в моей жалкой жизни,

                                                Лиза.

Холмиков с досадой порвал листок.

Он не полностью понимал ещё, что же с ним происходит; подлинное значение перемен, начало которых он чувствовал ясно, ещё не открылось ему; он только сделался мрачным, настолько, что и студенты с трудом узнавали его. Он более не улыбался им, не заводил пространных бесед и не предлагал чая. Он появлялся хмурый, уставший и бледный, прочитывал лекцию, задавал вопросы и уходил; он сделался мрачным — и предельно простым, каким никогда ещё не был за целую жизнь. В середине февраля, как и было обыкновенно, ему предложили поездку в Италию на ежегодную конференцию. Холмиков отчего-то смутился, затем стал серьёзным, нахмурился и решительно дал отказ. Он по-прежнему стремился домой, отменяя и перенося встречи; он брал больничный; он был, будто сам не свой.

Никогда ещё не ощущал он острее свое одиночество и никогда прежде ему не казалось, что в Старом гуманитарном корпусе он заживо похоронен, будто в большом гробу. Лица студентов и коллег-преподавателей были ему отвратительны, стены и самый воздух давили всей тяжестью, а на собственное лицо, отражавшееся то и дело в осколках мутных зеркал, висевших кое-где в корпусе, он и вовсе не мог смотреть.