Колебания - [137]
И Холмиков стал писать. Какой по порядку за всю его жизнь была та рецензия? Никто не решился бы сосчитать их. Он стал писать легко, уверенно, быстро, разбирая в отдельности каждый очерк, но избегая того, что был прочитан им не один раз. Не решался, не смел он открыть историю Лизы, не желал взглянуть ещё хотя бы одним глазком на те далёкие забытые дни, на строчки, пугающие своей живостью, откровенностью, истиной, пугающие одним своим существованием.
Но это было необходимо. «Открой его, открывай и не смей поступить иначе; заверши рецензию». Он отчаянно боролся, уговаривал сам себя и всё трусил, отказывался и не желал.
Лишь отложив и работу, и книгу на несколько дней, Холмиков затем всё же собрался с силами и сумел взглянуть на тот очерк.
И когда он к нему подступился, когда открыл, пролистал, оживляя в памяти, — вмиг оборвалась его рецензия, исчезли и ясность, и структурированность, и хаос, который, казалось, был уже упорядочен, снова проник повсюду, и сумбур, смятение, и… «Чёрт! — воскликнул Холмиков вслух, — ну почему же оно обо мне?!»
И едва он подумал так, едва оскорбился, глупым бессмысленным бунтом взбунтовался против лежавшей перед ним на столе книги, как что-то случилось.
«Как же смела она, как же это возможно — чтобы вот так написать обо мне, о живом, вы простите, человеке, кáк же так — взять его душу, взять у него историю, выкрасть из жизни его историю, и расписать её в мельчайших подробностях? Разве возможно такое кощунство?.. Где её совесть, где честность, где сострадание? Найти ответы! Найти ответы на эти отвратительные вопросы!.. Нет, стойте, прежде всего — поверить. Поверить, всё-таки, всей душой, свыкнуться с тем, что действительно существует книга, в которой написано обо мне, в которой сделали из меня персонажа — столь бесцеремонно, бессовестно! Каково это — быть прототипом? О, я их всю жизнь изучал! Образы их в художественных произведениях, разве нет? Изучал, описывал, находил отличия, сходства, что же теперь? А теперь я сам — прототип, а вот и художественный образ — но только: где же разница между нами? Нет, тут появляется чувство, будто и нет никакой разницы, будто попросту взяли меня, целиком, как есть, и поместили на страницы книги!.. Проклятое зеркало! Я же весь отразился в нем, отразился, к чему скрывать, и хотел бы скрыть, перед собой притвориться, но ведь вижу — отразился! Ну так что же? Это ведь только одно значит… — тут Холмиков как-то замер, остановился, напряжённо обдумывая идею. — Это ведь только одно значит… Ну так что же? А вот — тогда я могу… Я ведь также могу написать о ком-то!»
Господь, насколько простой показалась ему эта мысль! Он рассмеялся весело, счастливо рассмеялся даже в первую секунду — ну, разве не знал он и прежде, разве стало ему откровением, что он может писать о других? Что люди, его окружающие, люди, которых он знает и знал, могут быть для историй, для очерков и рассказов? Разве способна литературоведа по-настоящему удивить подобная мысль?..
Но уже закружила Холмикова череда образов, закружила вихрем и затмила собой рассуждения о причинах и следствиях; он теперь видел только — один за одним, проходят перед его взором смутные тени, бледные призраки исчезнувших дней, чьи-то забытые лица из прошлого, силуэты знакомых и встреченных впервые, на секунду, посреди улицы или в общественном транспорте. Вот они все — закружились перед ним, зашептали ему что-то, возникли из пустоты — нет, из его подсознания, ну, разумеется, откуда ещё им взяться? Вот — он не придумывал их, и ни к чему ему выдумка! Тут появилась вдруг и школьная учительница физики, со злости крошащая и ломающая мел, появился дрожащий старик, упрашивающий продавщицу позволить ему занести пять рублей потом, снова — девочка на платформе, говорящая о картинах и гарелее, и что-то ещё — обозначился контур и очертания — кресло, и женщина в нем — то его бабушка, как живая, живее, чем он помнил её, а за ней появляться стал дом, и вот — сад, и пристройка, сарай небольшой, — но он ведь сгорел двадцать лет назад. Нет, он сидит посреди этого сарая, стараясь удержать выпрыгивающее из груди сердце, и зажимает в руке водяной пистолет — сейчас, чуть секунда пройдёт, раздастся шорох и скрип, и нужно быть ему наготове…
В нем всё дрожало, дрожало и волновалось, как травяное море колышется от дуновения ветра, гнётся к земле, ложится и распрямляется, и словно танцует. Они его звали — он слышал их голоса впервые за всю свою жизнь; они его звали и говорили с ним — но все хором, одновременно, так, что ничего он не мог разобрать; подождите, остановитесь, помедленнее, по очереди — ну, пожалуйста, дайте же мне вздохнуть, осознать, осмыслить! Нет — шепчут, кричат, зовут, и ни один не желает умолкнуть! Где же вы были всю мою жизнь? Почему вы ожили и пришли теперь? И чего вы ждёте, и что мне делать?.. Как, говорите, — бери бумагу, да брось рецензию?.. Что, повторите, милые, повторите, — пиши, пиши? Что же писать мне, милые, и откуда вы все явились?..
