Колебания - [136]
Подобным образом Холмиков размышлял, холодея от ужаса и отвращения, в течение первых двух недель после встречи, почти совершенно оставив все прочие мысли. Внешне он ещё оставался, однако, всё тем же — как бы стремясь и действительно быть им, и думая, что притворство поможет ему. Вспоминалось, как ещё в день лекции, в конце декабря, он шутил и заигрывал с аудиторией, сочувственно усмехался, общаясь с Романом, в то время как самого его так и захлёстывал ужас, так и скручивал изнутри… И как он всё приставал с чем-то к Лизе сразу же после лекции, и как из последних сил, делая неимоверное усилие, стремился жить, как и жил прежде…
Он помнил также, что в момент, когда сон застиг его на полпути к станции Комариная, что-то одно очень важное — некое чувство — проникло в его душу и что он даже думал об этом в первые секунды пробуждения. Он помнил, что это как будто поразило его, озарило, что ему непременно нужно было теперь что-то сделать. Но только лишь он начинал сосредотачиваться на этой мысли, как слова цыганки перетягивали мысль себе и забирали всю, без остатка.
Лишь в январе пришло неожиданно некоторое облегчение. Холмиков будто стал чувствовать, что, хотя и по-прежнему навязчивое воспоминание кружится вокруг него, не отпуская, но теперь он будто получил право на несколько посторонних мыслей, свободных и не упирающихся в итоге, как в стенку, всё в ту же картину.
И мысли эти оказались не менее удивительными.
Он вернулся к чтению книги, к которой в течение декабря более не притрагивался, даже боясь на неё смотреть. Он вновь стал читать, будто чувствуя, что и отгадка, и ключ ко всему, что его так мучает, кроются там же, в том же, что породило саму загадку. Он думал, что началось всё от книги, случилось из-за неё, из-за её косвенного ли, прямого ли влияния. Он не мог объяснить себе этого логикой, а в редкие секунды душевного подъёма, когда он вновь становился словно самим собой, таким, каким был ещё даже в начале осени, он смеялся над тем, что теперь занимало все его мысли, и однако изменения были слишком уж очевидными, и Холмиков чувствовал, как смех затихает, звучит всё реже и реже.
Он искал то единственное, наиболее важное воспоминание — о мысли, которая пришла во сне. Он искал его, будто оно было где-то на страницах книги. Что же ему снилось в том чутком, дорожном сне? Он помнил обрывками — девочка на платформе, зал, полный людей, — но главное мучительно ускользало, пряталось. «Ты скоро умрёшь» вытеснило собою ту светлую мысль — а Холмиков знал, что она была светлой, что ему от неё стало так хорошо — которая сообщила ему, что нужно кое-что сделать. И — в противоположность этому — Холмиков словно знал, что она как раз связана со словами цыганки, что они будто бы не взаимоисключают друг друга — но это казалось совсем уже непостижимым. Так или иначе, ему необходимо было вспомнить, что же это была за мысль и что ему в ту секунду так захотелось сделать.
Чередой проходили перед ним «Первый день», «Старый Арбат», «Посвящения», «Благие намерения», «Чудеса», «Стена», «Саша», и Холмиков замечал с удивлением, что будто бы маленькие звёздочки зажигались в его душе — то тут, то там; постепенно они стали складываться во что-то большее — и мысль, утерянная и пропавшая, наконец, вернулась.
Вот, что явилось в том сне; вот, каким было чувство — хотя и неясно, какова его природа и почему оно родилось; но вот же оно — напиши, Александр Андреевич, рецензию, напиши её — обширную, честную; не хвалебную, не разгромную — а чтобы каждое слово в ней — правда и искренность, ведь, Александр Андреевич, ты признай, себе-то признайся, что есть там, о чем написать; тебе, то бишь, как литературоведу есть ведь, о чём написать? Ну, так и напиши. А зачем? — А этого тебе уже не понять. Одно только ясно — так нужно, нужно, и всё. Ну, ищи теперь с фонарем, хоть при свете дня, а ту ненависть ты свою не отыщешь — и куда ж она делась? А черт её разберет! Только нет её больше. Хочешь — прочитай
