Колебания - [134]

Молодой человек, с которым она встретилась, обязался выполнить её просьбу за небольшую оплату; Яна сообщила ему адрес и условилась о дате — выбрана была суббота, первое декабря. Яна оставила ему номер телефона и попросила по выполнении прислать сообщение. Человек согласился, и они разошлись.

Домой Яна вернулась в особенном, вдохновенно-радостном настроении. Календарь показывал шестнадцатое ноября, и она стала мысленно отсчитывать дни до начала зимы. Сердце у неё стучало, не соглашаясь поверить в скорое осуществление странного замысла, разум удивлялся тем изменениям, которые претерпел первоначальный план.

Год назад, поздним вечером обдумывая и разглядывая возникнувшую в воображении смешную мечту, Яна ни секунды не верила, что решится её исполнить. В течение года, когда она дописывала и редактировала книгу, все её цели, казалось, полностью изменились; она давно забыла и оставила нелепую идею отправить экземпляр кому-либо из университета. Теперь всё, что Яну занимало по-настоящему, была работа сама по себе — над содержанием, языком, формой. Пугающее вначале, именно это постепенно увлекало её всё больше и больше.

Однако по мере того, как призрачная даль открывалась и озарялась перед Яной, давнишние забытые мечты, смешные и странные, вновь показались на свет и возникли перед ней, требуя, к большому её удивлению, чтобы она не оставляла их, не бросала, а двигалась вперед, лишь осуществив их, воплотив в жизни те мысли, благодаря которым всё и началось.

Яна вспомнила, как мечтала отправить книгу одному важному для неё человеку; она немедленно покраснела от этой мысли и не в первый раз удивилась собственной глупости. «Нет, — сказала она, извиняясь перед грустно заглядывавшим ей в глаза воспоминанием, — нет, этого никогда не будет». Незримо и медленно, секунда за секундой, непрерывно в течение года отдалялась от Яны она сама, прошлая, и новой осенью, удивлённая и застигнутая врасплох, Яна заметила наконец эти изменения. Время унесло её из наивных далёких дней в будущее, не разрешив остаться такой, какой она была. Время позволило ей захватить с собой лишь одну важную и неизменную мечту, а все прочие разлетелись в стороны прозрачными облаками, оставляя горизонт чистым и ясным по мере того, как он приближался к Яне.

Один человек казался ей уже не более чем мелькнувшим во сне отблеском света на поверхности воды, он исчезал из её памяти, стирался, как стираются тени утренними лучами. Она решила не отправлять ему книгу и поняла вдруг, какой пошлой и жалкой стала бы её история, сделай она это. Позже она вычеркнула из книги и последние строчки о нём, которых с каждым разом оставалось всё меньше. И вот — не осталось совсем, кроме одной, ни для кого почти незаметной, в главе о Старом Арбате — в знак памяти и назло убегающему времени. В благодарность за то, что там-то и началась история.

Яна никогда не знала его близко, но в те редкие моменты, когда их жизни пересекались, она наблюдала и видела неизменно одно: он хороший человек. Каждый раз что-то ещё увлекало её, заставляло забыть, делало так, чтобы они виделись редко, — и Яна не умела и едва ли желала противиться этому. Неприятный осадок сожаления где-то в глубине души всё же у неё оставался — и, как что-то вполне закономерное, поначалу, пробуя писать, она многое посвящала ему, а позже, снисходительно улыбаясь своей наивности, выкидывала или убирала в ящик стола все те первые, смешные рассказы и очерки. Со временем всё это стало ненужно ей.

Яна искала любви. Каждый ищет её — не могла же Яна быть исключением. Наоборот, она, вероятно, в ней нуждалась острее, сильнее, чем многие. Но прежде, чем отыскать её, необходимо примириться с самим собой, и в этом-то Яна, несмотря ни на какие прочие свои заслуги, если они и были, не преуспела.

Ей казалось, что она слишком добрая, нежная, чуткая, что никогда ей не стать одной из них, насмешливых, гордых.

И в то же время в ней было это, она знала, в ней было это и проявлялось иногда, — но всё скорее как исключение, как одна из функций, возможностей, нежели чем у них — как самая суть, как естественное состояние.

А ей бы хотелось, чтобы было естественным состоянием, чтобы меньше в ней нежности, чуткости, доброты.

Чтобы больше игры, и блеска, и дерзости.

Но где же их взять — эти игру, блеск, дерзость, не купишь же их на базаре, не закажешь в интернет-магазине.

И в том-то была её трагедия. И не любила она себя такую.

Ах, как у них в глазах так и светится что-то загадочное, волнующее, точно затуманен чем-то их взгляд, и сколько в них силы, и самодостаточности, и стойкости!

А в ней одна только мягкость, и грусть, и потребность в чём-то и в ком-то — неясном.

Но потребность.

Но всё-таки явная такая потребность, что от неё не спрячешься, не убежишь, не скроешься ни за какой маской.

И не умеет она играть.

И неумение это противно ей.

А не должно быть, ведь, правда же, не должно быть?

Ну, никогда ей не стать как они, — но, подождите, ведь холодность, скрытность, нелюдимость некоторая, словом, всё то, что иногда, глядя на неё, называют отчего-то загадочностью — есть же в ней это? Да, есть, конечно. Но и всё-таки — мягкость, потребность, готовность помочь, всё-таки — неуверенность.