Колебания - [129]

Яна, начавшая писать без единой мысли о выгоде, над которой, приди к ней такая, она бы в тот момент от души посмеялась, спустя же некоторое время ясно увидела, что все остальные профессии вызывают у неё лишь неподдельную панику и отвращение, равно как и окружаюшая обстановка, — и тогда она поняла однозначно в глубине души, что попросту не имеет права писать в стол, — и, более того, что она должна попробовать заработать писательством деньги.

Яна жила с родителями в пятиэтажном доме на первом этаже, в двухкомнатной квартире, где было всё, необходимое для жизни — без так называемых излишеств. Напротив их дома стояла точно такая же старая пятиэтажка-хрущёвка, из окон было видно её и обыкновенный пятиэтажковый двор между. На пыльном асфальте и вытоптанных газонах летом играли дети, со смехом кидая мяч и срывая листья-деньги с деревьев. На старой деревянной лавочке у подъезда сидели печальные алкоголики и как будто ко всему равнодушные бабушки. Уставшие таджики-дворники присаживались туда же в перерывах от работы, двумя руками опираясь на ручку метлы, и словно глубоко задумывались о чём-то — или же не думали ни о чём. Зимой двор становился пустынным, будто северный полюс, и утопал в толще снега. Вся узкая асфальтовая дорожка между домами была с обеих сторон заставлена, словно игрушечными, разноцветными машинками. Некоторые из них были старше самой Яны и стояли там неподвижно со сдувшимися шинами более двадцати лет. Худые собаки бегали под окнами, пугая местных котов, полные женщины покачиваясь возвращались из ближайшего продуктового магазина с хлебом и сметаной в пакете, который много раз уже совершал это путешествие — из дома в магазин и обратно. Весёлые и красивые ровесницы Яны, все как одна стремящиеся выглядеть так, будто живут если не в центре Москвы, то хотя бы в окраинной новостройке, всем своим видом показывали, что и вовсе не замечают ни пятиэтажковый двор, ни худых собак, ни печальных женщин, ни собрания на старой деревянной лавочке. Они жили своей жизнью. Яна тоже пыталась жить своей жизнью — но она не могла не замечать всего ужаса, уродства и отвратительности окружающей её обстановки, — ясно понимая притом, что бывает гораздо хуже, но считая, что не с худшим следует сравнивать. Как же могла она не начать мечтать о чём-то большем, как могла не мечтать о том, что однажды сможет сказать родителям: «Бросайте пыльные книжки, вон из унылого офиса — завтра вы едете на Бали»? Как же могла она смириться и закрыть глаза на то, что родители считают каждую тысячу, никогда не позволяя себе «лишнего» и всеми силами стараясь, чтобы всё лучшее было у неё? Могла ли не видеть, как устаёт отец, как он старится с каждым годом, тратя всю свою жизнь на московские пробки, маленький офис и — вечером — на очередной сериал по одному из центральных каналов; и это была такая малость, что тут и язык у Яны не поворачивался начать популярную критическую речь. Яна знала, что ни одному сериалу не придаётся особого значения, что всё это — лишь способ расслабиться, пусть не самый правильный; её мать прочла в жизни больше книг, чем Яна когда-либо видела. Но всякий раз она с ужасом сознавала, на какие глупости и на какую гадость тратится бесценная и единственная жизнь каждого из этих двоих. Иногда она закрывала глаза, глубоко дыша, чтобы страх ушёл. И только мечты о том, что и они выберутся однажды из бетонного лего, что и они увидят прекрасный, расцвеченный всеми красками мир — только это одно, как стала она замечать, уже способно было заставить её вновь вернуться к своим черновикам, редактировать их, придираясь к каждой букве, никогда не оставаясь полностью довольной результатом. Яна действительно для себя не видела никакого иного пути — как ни старалась, как ни проверяла себя, вновь и вновь задавая себе одни и те же вопросы, — а ответ оставался неизменным.

Ответ этот всю жизнь был в её душе. Всегда она словно терялась, если речь заходила о «будущей профессии», о том, чем же она хочет заниматься в жизни, что вообще любит. Яна смутно чувствовала в душе единственный странный ответ — я люблю литературу, но никогда не произносила вслух, вместо этого отвечая размыто и уклончиво и всякий раз чувствуя себя глупо, чувствуя себя так, будто она врёт. Это всегда смущало её. Яна никогда не обращала даже на этот внутренний, первый и единственный верный ответ должного внимания в силу каких-то неясных причин. До определённого момента она жила словно с закрытыми глазами — закрытыми на саму себя, мир же она всегда видела ясно и во всех деталях. Но на себя она глаза закрывала — как-то непроизвольно. Но когда вдруг открыла их, когда всерьёз задумалась, — она чуть ли не хлопнула себя по лбу — вот ведь то самое, что она искала! Яснее и быть не может. Только одно слово — литература — только оно и волнует по-настоящему, только оно и отзывается в душе. Теперь нужно не упустить это, не растерять, не испортить. «Подожди, но кто сказал тебе, девочка, что у тебя талант? Ты забыла, сколько тебе лет, забыла, на каком факультете учишься? У вас же там все такие, каждый мнит себя гением и плодит исписанные вдоль и поперёк бумажки. Забыла, в конце концов, что история показывает: у мужчин писать получается действительно лучше, и это факт? Очнись и вернись в реальность. Кому всё это нужно?» — вот что неизбежно приходило в голову самой Яне, когда она размышляла о своей уверенности в любви к литературе. Подобные фразы давно уже сделались первой и чуть ли не единственной реакцией почти что любого человека на слова другого о том, что тот хочет писать книги. Усмешка, презрение, недоверие — вот самая естественная и непроизвольная реакция. И это несмотря на тот факт, что Яна замечала в последнее время тенденцию среди её ровесников, наоборот, поддерживать, поощрять творчество других, будто некий тренд уже на то, что творить, создавать что-то новое, своё — это достойно уважения, это правильно. Но всё же — редкость, не норма ещё, не абсолютная честность, — да и едва ли где-то, кроме несбыточных и причудливых мечтаний Яны, это станет когда-то нормой. В фантазиях её общество, по-прежнему неидеальное, изменилось во многом. Теперь первым и естественным импульсом большинства людей в ответ на слова другого о том, что у него «есть идея», «есть мечта», «есть несколько стихов», «почти дорисована картина», «ночью во сне пришла музыка» и он «утром успел её записать», стала улыбка, радость, искреннее желание успеха и уверенность, что у этого человека все получится. Теперь стремление человека творить стало по-настоящему цениться, и само творчество стало важным и близким множеству людей ещё при жизни автора, а не после того, как он умер самым ужасным и мучительным способом. Теперь всеми силами в людях поддерживается их стремление зарабатывать деньги творчеством, если оно по-настоящему талантливо, интересно и представляет ценность, — а общий уровень культурного развития стал достаточно велик для того, чтобы уметь отличить это. Теперь приоритеты расставлены по-другому: уважение, самоуважение и искреннее пожелание успеха тем, кто талантлив, не воспитываются, не развиваются с возрастом, а стали будто отдельным геном, с которым человек рождается.