Колебания - [126]

Других же Москва не отпускала, и родной дом не находился бесконечно далеко от альма-матер, второго дома для многих; но так или иначе и им тяжело приходилось в последние дни передышки — она же совершенно точно, что последняя такая — детская и простая, законная, — а дальше что будет? А дальше всех ждал семестр — второй и также последний, короткий, и… Что там случится, и за ним что случится, и что я смогу сделать? А чёрт его знает, — сейчас эта пауза кончится, ленивая, добрая, с друзьями и чаем, с вином и кино, — и снова начнётся оно — суета, толчея, тревога, усталость, но главное — неизвестность, необходимость действовать, что-то снова решать; и на самом этом рубеже, на последней границе между мечтательной расслабленностью и неизбежно приближающимся периодом действия было так неуютно, тревожно, тоскливо; всем — в разной степени… — но это носилось в воздухе — скоро всё кончится, и также начнётся, и в ваших руках ваша жизнь.

А кроме того — были ведь пересдачи, по две в один день могло быть, и сразу же вот они обрушивались, когда ещё день назад жизнь текла размеренно и спокойно, внезапно ты оказывался вновь посреди маленькой бледной аудитории, пленником холодных обшарпанных стен, проходящим унизительную, подавляющую всякое вдохновение процедуру…

Но одновременно было в этом во всём что-то особенно приятное, ещё детское; можно было поступать, как вздумается, и что бы ни лежало тяжёлым грузом на твоих плечах, а всё-таки это не была ответственность за голодающих детей, или обязательство явиться в суд, или определённый результат анализа крови. Всё это было не про тебя, все твои проблемы были решаемыми, все страдания были смешными, и ты это знал всегда в глубине души. Это был странный период для всех — уже не детей, ещё всё-таки совсем не взрослых — чем бы они ни занимались; пограничная, промежуточная стадия, начало и конец которой не определяются явно; и пусть действительно были трудности, и совмещение работы с учёбой, и комиссии по отчислению, и написание статей и дипломов, а всё-таки главным было чувство, что ты в безопасности и ничего чудовищного, скорее всего, не случится. Как будто дети решили притвориться взрослыми на четыре года и поиграть — эффект «полного присутствия», игра, продуманная кем-то до малейших деталей, но всё-таки — игра, свобода. И когда возникала проблема, можно ведь было позволить себе удовольствие злиться, и обижаться, и плакать, и находить в этом радость, можно было уходить с лекций, не появляться там месяц, и весь семестр, и где-то гулять, и покупать сигареты, и со злобой подростка пинать намокшие листья, и потерянно бродить, засунув руки в карманы, хмуро посматривая по сторонам, и можно было даже отчислиться, или взять академ, и вообще всё быломожно и всё быловпереди, — и ложиться под утро, и вставать хоть в час дня, пусть и морщась от противного голоса совести, а всё-таки выспавшимся, а если и разбитым — можно было заваривать кофе, и писать кому-нибудь, кто был занят приблизительно тем же, и ехать гулять, или просто оставаться дома, и даже если родственники это прокомментируют — всё равно ведь все тебя любят, и все — и ты, и они, когда комментируют, — неизменно знают это, и потому всё это плохое было как бы и не по-настоящему, и в глубине души оставалось непоколибимое чувство, что всё с тобой хорошо.

Таким бы и был, вероятно, для Яны внешне спокойный и неприметный февраль… Впоследствии же, однако, при воспоминании о двух происшествиях, хотя и различных, но непосредственно связанных между собой, ей оставалось лишь разводить руками, — такими своевременными и неизбежными даже эти происшествия казались.

Глава 1. «ВПереплёте»

Первое было связано с тем самым маленьким книжным магазином, находившимся неподалёку от дома Яны.

Каждый год «ВПереплёте» балансировал на грани закрытия, но вновь и вновь находились каким-то образом средства на дальнейшее его существование. Многим в окрестностях был удобен тот магазин, многие отмечали, что цены в нём на порядок ниже, чем в остальных, и всё же книги покупались плохо, и бόльшую часть времени магазин пустовал, — в отличие от располагавшейся на втором этаже кофейни, где редко удавалось отыскать свободный столик.

На протяжении года Яна бывала в магазине дважды или трижды в неделю, и всякий раз приходила она не с целью что-то купить и даже не с целью «вновь обрести вдохновение, взглянув на книги», а единственно для того, чтобы порадовать Маргариту Алексеевну, женщину, работавшую там, перекинуться с ней парой слов. Как и с другими, Яна никогда не говорила с Маргаритой Алексеевной напрямую о том, что её беспокоит, — но это и не требовалось; та будто бы и так понимала всё и, ни о чём не расспрашивая, позволяла каким-то образом Яне почувствовать, что она не одна.

В начале февраля Яна шла в магазин с экземпляром книги — чтобы подарить её, чтобы, наконец, извиниться за длительное отсутствие. Она шагала по заснеженной улице мимо продуктовых, аптеки, почты, мимо грустных детей, бредущих домой из школы с портфелями, больше чем они сами, и с пачками сухариков в руках, мимо одинаковых женщин, выгуливающих собак — всегда одинаково весёлых, оживлённо бегущих от дерева к дереву. Яна замечала их всех лишь мельком, как некий подвижный сумбурный фон, известный ей так, что и с закрытыми глазами она бы его увидела. Яна шла, погруженная в мысли, которые вновь, не в первый раз уже за всю зиму, были тихими, непривычно радостными и светлыми, и лёгкая улыбка то и дело появлялась у неё на губах.