Колебания - [125]
Яна действительно страдала без возможности дорабатывать начатое, без сил и времени на то самое, что имеет лишь два названия, оба из которых кажутся в наш век уже неудачными, неприятными: творчество и искусство. — «У неё не оставалось ни сил, ни времени на творчество». — «Тфу, — плюнут скептики, — творческая личность, знаем мы таких». — «У Яны не хватало ни времени, ни сил, чтобы заниматься искусством». — «Ха! „Искусством!“ Да кто ей сказал, что её писульки — это искусство? И вообще, и вообще, позвольте, что это означает — заниматься искусством? Да и как это — не хватало сил? Времени? Захочет — найдёт!..» Вот, пожалуй, и всё, — а других-то слов не придумали. И теперь получается — заведи разговор о творчестве и искусстве, и как ни крути — прозвучишь банально и пошло, и либо самому станет противно, либо над тобой посмеются, либо станут критиковать, рассуждая, либо попросту разозлятся. Либо всё это одновременно. А кто же тебя поймёт? О, и понимающие найдутся — только лица у них и общий облик такие, что выйдите с ними на улицу, и вам станет странно и стыдно. Впрочем, не вы и не улица виноваты — останьтесь с ними наедине в одной комнате, и испытаете ровно те же чувства. Но есть ещё, правда, и третья разновидность — только они, представители её, хуже, пожалуй, и вторых, и первых. Эти уж не говорят «творчество» и «искусство». Они говорят — «креативность». Они не станут смеяться, ругать или злиться, не станут они и вздыхать, восклицая и вытаращивая глаза, и с обликом внешним у них всё более чем в порядке. А только эти также не понимают ни черта, и говорить с ними не о чем. «Креативность».
Так или иначе, первый месяц нового года, хотя и никогда не казался ей лёгким, в ту зиму был для Яны особенно тяжёлым. Хуже всего был объём литературы, как русской, так и зарубежной, два длинных списка, рассчитанных на семестр, но достаточных каждый на полжизни неторопливого чтения в удовольствие. После же двух недель почти непрерывного изучения двух новых культурных эпох и их представителей от литературы, после всех этих лордов, служанок, аристократов, «сморщенных грудей», разглагающихся лиц, жутких смертей, героических подвигов, после сотни нелогичных кратких содержаний — маленьких нелепых историй, написанных глупо и скучно, — после биографий прóклятых поэтов, не менее прóклятых писателей, сходивших с ума, кончавших с собой, лежавших в психлечебницах, физически неполноценных, одиноких до самого конца, после всех их теорий, противоречивых и спорящих друг с другом, после ни на секунду не прекращавшегося чувства, что знаешь ты в любом случае недостаточно, а нечто непредсказуемое может произойти с экзаменатором в момент твоего ответа, но всё знать никак невозможно, после этих бесплодных мыслей и после самих экзаменов хотелось лишь одного — сжечь, сжечь всю мировую литературу, все эти книги, сжечь и никогда больше не видеть.
О том, что желание это в её душе вспыхивало лишь на минуту, на час, и гасло мгновенно, почти не оставляя следа, Яна предпочитала умалчивать.
Не легче был и конец года старого, последние дни декабря, в которые дописывался, молитвами и заклятьями порождённый, диплом, дни, в которые наступала расплата за все бесстыдно пропущенные семинары английского языка, дни-праздники для кафедры, дни их торжества и триумфа, которых не так-то много бывало в течение семестра; дни, которые Яна не замечала и путала, такими одинаково безрадостными они были, но одновременно и чувствовала, проживала каждый из них — такими по-разному отвратительными они казались. И только время по-прежнему безразлично неслось вперёд, и потому однажды вдруг оказалось, что и январь, бесцветный, никчёмный и вызывающий этим лишь чувство обиды и сожаления о впустую потраченной частичке жизни, остался позади.
Наступивший за ним февраль с его непродолжительными каникулами казался таким же невзрачным и скучным, хотя и много более спокойным, что благоприятно сказывалось на пошатнувшемся за время сессии душевном и физическом здоровье. Но и это была лишь короткая передышка, глоток воздуха перед погружением в самую глубину. Собирались родные, все близкие люди, пился чай, устраивались прогулки, коньки, кино; выключался на целую неделю будильник, растягивалось и приостанавливалось время; возвращался на коленки почти уже позабывший о них мягкий и толстый кот, оставленный в доме родителей полгода назад; возвращались старые друзья, жизнь на короткий миг становилась цельной, простой, настоящей, как будто за эти несколько дней срастались, затягивались трещинки, соединялись разрозненные частички бытия, упорядочивался хаос, освещался светом и согревался теплом… Вдвойне болезненным оттого был самый последний день этих каниукул, или последние два, три дня, когда одним приходилось собирать вещи, обнимать бабушку, гладить и в последний, — нет, вот в самый последний, уже точно, точно в последний раз трепать вопросительно взглядывающего кота, как будто бы и не испытывающего в связи с намотанным на тебя шарфом и большой сумкой, стоящей у двери, совершенно никаких эмоций; фотографировать заснеженные ветви деревьев у самого дома, у родного подъезда, махать рукой человечку в окне — и уходить, всё-таки оборачиваясь, и дышать, не желая сентиментальностей, спокойнее и глубже, с облегчением чувствуя, как с каждым шагом это выравнивается, как будто то место, отдалаясь, ослабевает, словно выпускает тебя из рук, тревожит всё меньше, готовясь как бы пропасть из памяти на следующие полгода, отпустить тебя в мир, замереть на паузе — а иначе ты никогда и не смог бы уйти.
