Колебания - [122]

Лера с полминуты молчала, давая прозвучавшей речи стихнуть и рассеяться в воздухе. Затем она сказала:

— Но ведь вы никогда не знаете наверняка, о чём думает тот или иной человек… Быть может, вам лишь кажется, что худой кудрявый мальчик в очках и полосатом шарфе мнит себя поэтом и мыслит филологическими терминами и строчками из книг… Ведь всё-таки филологи — даже те, кого вы описали, а я, наверное, понимаю, что имелось в виду, — люди с широким кругозором, и я уверена, что большинству из них без труда удастся понять, что такое тот же самый метамодерн, даже проникнуться его идеями и взглянуть на мир не так, как прежде. Да, думаю, им это будет легко — и много легче, чем всем остальным, всем тем, кто не привык задумываться глубоко и всерьёз о чем-либо. Их лишь нужно направить, указать путь…

— Суди по внешности, и ты никогда не ошибёшься. Зря человечество привыкло убеждать себя в обратном. Внешность напрямую отражает сущность человека. Теперь я убедился в этом, как ни в чём другом, хотя сомневался прежде. В одиннадцатом классе я говорил себе: «Не суди эту полную женщину с короткой стрижкой и облезлым маникюром, ты не знаешь, сколько бед она вынесла за жизнь. Вероятно, она хороший человек». Затем эта женщина ставила мне «2», называя болваном, за то, что я выучил то стихотворение, которое мне понравилось сильнее, чем то, которое задала она. На первом курсе я говорил: «Одна её сумка стоит больше, чем ты когда-либо заработаешь, а в те минуты, когда она забывается, её улыбка из милой превращается в презрительную — но это, должно быть, лишь кажется; она поступила на философский, а значит, то, что так любишь ты, любит и она». Во втором семестре она забрала документы со словами: «Слава Богу, что больше я вас никогда не увижу». Теперь совершенно спокойно по фасону платья я могу судить о характере девушки, по очкам, кудрям и полосатому шарфу — о наличии листков со стихами в старом ящике стола. Правдивость моих суждений не раз доказывали мне и мои сокурсники. Я ведь философ, — Роман вдруг ухмыльнулся, лишив тем самым это слово его прежней силы, — я девять лет провёл в стенах Нового гуманитарного корпуса. Теперь я работаю там. Думаете, за эти годы я не говорил себе того же, что сейчас сказали Вы? Сотни, тысячи раз; ещё прежде, чем стал заниматься тем, что сейчас суть моей жизни, даже и прежде, чем связал её с Университетом. Поверьте, я ни разу не пожалел, что не поступил на филологический — я ведь думал об этом. Все гуманитарные факультеты похожи, но присмотритесь внимательнее, и увидите, как они отличаются. Как и филологи, философы имеют дело с прошлым, с историей и культурой ушедших эпох. Но мои однокурсники — люди много более серьёзные и вдумчивые, нежели филологи, более открытые ко всем новым явлениям современного мира — и я это понял с первого взгляда. Среди них, безусловно, также есть люди глупые, недалёкие и напичканные словами из умных книжек, — но их в разы меньше, чем на филфаке. Философы привыкли мыслить о жизни, а не о сути слов и текстов. Они не воспринимают мир как текст. Они видят мир более ясно и думают о сути жизненных явлений.

— Надеюсь, вы правы в том, что говорите о ваших однокурсниках… Только скажите вот: откуда вы знаете столько о филфаке, если сегодня впервые были даже и в самом корпусе?..

— Оттуда, — быстро ответил Роман, — что у меня есть знакомый, который проучился на филфаке шесть лет — окончил магистратуру. Я уже говорил вам о нём — тот самый Максим, который пьяным пришёл ко мне домой…

— Помню, помню, — отозвалась Лера.

— Он никогда не был мне близким другом — как вы, наверняка, понимаете. Жизнь свела нас вместе случайно несколько лет назад на межфакультетских курсах. Я не имел большого желания говорить с ним, но узнав, что он с филфака, заинтересовался, поскольку даже в одиннадцатом классе думал о поступлении туда. Впрочем, не вижу и смысла рассказывать вам об этом. Историю более скучную и одновременно неприятную трудно себе вообразить. С первого взгляда Максим показался мне книжным червём — таким удивительно образцовым книжным червём. Он был тихим, носил очки и постоянно краснел не к месту. С первых же его слов я убедился в правильности моей теории относительно соответствия внешности и характера, и единственное, в чём я ошибся, было то, что Максим оказался до крайности разговорчивым. Когда тема увлекала его, он возбуждался, потел, краснел сильнее обычного, и… Словом, так происходило всякий раз, как только он вспоминал о филфаке. Все его рассказы были такими восторженными, как будто он говорил не о филфаке и вообще не об университете, а о полёте на космическом корабле. Населённый тараканами Старый гуманитарный корпус он превозносил и поэтизировал, влюблённый в его разруху и находивший в ней эстетику и романтику. Тогда я ни разу ещё не бывал в самом корпусе, и едва не поверил словам Максима, услышав их впервые. Но с каждым новым его рассказом я понимал лишь яснее: всё должно быть наоборот. Когда человек — возьмём некоего условного, абстрактного человека — испытывает священный трепет перед чем-либо, — опять же, представим себе некий предмет, любое явление, — приходит в восторг, не вполне ясный окружающим, это лишь означает, что в явлении или предмете есть некие отрицательные стороны, которых тот человек попросту не замечает. И стороны эти не только есть, они ужасны и поразительно очевидны. Я смотрел на Максима, воспевающего вытоптанный деревянный паркет, тишину библиотеки, исписанные стены, сломанные стулья и старые аудитории — и от той поэзии, которую он во всем этом видел, до меня долетал запах гнили. У старых зданий своё очарование, и я не стану даже спорить, что натуры чувствительные проникаются этим, в то время как другие люди ничего, кроме грязи, не видят. Но для меня также очевидно и другое: эти самые тонкие натуры, воспитанные на книжках, грязь видеть наотрез отказываются. Для них понятие двойственности вещей и явлений отсутствует. И это, заметьте, навсегда отделяет и отличает их от гениев, от истинных творцов, поэтому я отказываю им в уважении. За что уважать? За то, что они приходят в восторг от грязного пола, от каждой скучной лекции, от сломанного окна, из-за которого в аудитории холодно — или, наоборот, душно? Видеть во всём слишком много поэзии — это так же ужасно и вредно, как и видеть слишком мало её. Впрочем, я отвлёкся. Я говорил о Максиме. Но что ещё сказать о нём? Восторгался он не только паркетом и обстановкой в целом; он чуть не до слёз любил и расписание, и все до последнего предметы, и даже сессию… Потому и в качестве образования на филфаке я после знакомства с Максимом усомнился. Как оказалось, не зря. Позже я слышал от множества людей удивительные, пугающие или похожие на сюжет для комедии истории. Наверняка вы знаете, что с образованием в нашей стране большая беда; и особенно очевидно это для всех тех, кто является счастливыми студентами Университета… Потому не секрет: на каждом факультете у нас можно встретить преподавателей в возрасте таком, в котором обыкновенно люди уже с трудом могут даже и в постели лежать; если за странностями — то это к нам, а точнее, к ним; странности на любой вкус — нелепые, совсем безобидные и действительно опасные для окружающих — в первую очередь, конечно же, для студентов; странности большие и маленькие, ожидаемые и совсем неожиданные. Странности, прихоти, придури, капризы старости, устаревшие взгляды на преподавание… Да что уж, ведь это и всегда так было, и нескоро изменится — знаете, с каким нежеланием молодое поколение поступает в аспирантуру? Зарплаты и условия… Впрочем, ещё несколько слов — и разговор коснётся тем политических, а этого я стараюсь по возможности избегать. Всё-таки — вернёмся к филфаку. Я сказал, что странных преподавателей можно встретить везде — но на филфаке и вовсе сходят с ума. То есть, натурально: во-первых, мне рассказывали, что одна преподавательница латинского ходит по коридорам, неизменно напевая себе под нос «Гаудеамус игитур», и порой даже не замечает, если с ней в этот момент здороваются. Имена студентов, у которых она ведёт семинары, всякий раз произносятся ею на латинский манер: то есть не Иван, а Иванус, не Маша, а Машус… Во-вторых, недавно — от того же самого Максима узнал — какая-то девушка, будучи уже явно не в себе, до того её довёл этот факультет, написала о нём книгу.