Колебания - [121]

Способность замечать что-либо вокруг себя вновь вернулась к Яне, когда она оказалась вдруг около винтовой лестницы; Яна едва не ударилась лбом о её холодные железные перила и, чудом избежав этого, удивлённо посмотрела по сторонам. Этаж показался ей особенно одиноким, покинутым. Неровное серо-жёлтое освещение, тишина, сотканная из приглушённого, как будто бы бесконечно далёкого, гудения электричества, и зимняя тьма за широкими, ничем не занавешенными двойными стеклами окон… Это было глупо — и неожиданно — но в ту секунду, вглядываясь в сумрак этажа, Яна почувствовала в своей душе такую же пустоту и тишину, и вдруг, на место ещё секунду назад волнующей её мечты о некоем чудесном будущем, явились усталость и печальная уверенность в собственном бесконечном одиночестве.

Глава 23

— Хорошая лекция! — донеслось до Романа, когда он уже спускался по ступеням к выходу из корпуса. Вздрогнув от звука этого голоса, он обернулся — и побледнел в ту же секунду, будто увидевший призрака. Посреди пустого этажа стояла Лера.

Пытаясь найти объяснение тому, как могла она оказаться на лекции, и избегая смотреть ей в глаза, Роман, ничего не сказав, вновь отвернулся и быстро пошёл к выходу.

Лера поспешила за ним, сдерживая смех.

Они вышли на крыльцо корпуса, и жгучий ветер всё же захлопнул в бешенстве тяжёлую серую дверь, — что не удалось ему с первого раза, поскольку дверь была поддержана за Романом Лерой, почти уже захлопнутая, и вновь распахнута.

Слева от корпуса в сине-чёрной тьме сияло Главное здание. Роман, почти что и не взглянув туда, закурил на ходу, уклоняясь от ветра и прикрывая ладонью маленький язычок пламени, и быстро зашагал по узкой дорожке в противоположную сторону — к метро, ни на секунду не замедляя шаг.

— Что же вы, простите меня, всегда мрачный такой, прямо как герои того самого автора! Уж не собираетесь ли вы убить кого-нибудь? — заговорила Лера, догоняя его и закрывая лицо шарфом.

— Хоть что-нибудь, кроме Достоевского, приходит вам в голову хоть иногда? — с раздражением, которое он и не пытался скрыть, спросил Роман.

— Глядя на вас — только это! — ничуть не теряясь, ответила Лера.

— Ну, так лучше и не смотрите на меня, в таком случае. Сделайте одолжение. О Достоевском я с вами разговаривать не буду, и о Боге тем более, — быстро проговорив это, он выдохнул дым, который, казалось, должен был замёрзнуть в ледяном воздухе.

— Хорошо! Я и не думала говорить с вами о Боге, — засмеялась Лера, — вы этого как будто боитесь.

С насмешкой и ещё большим презрением, делая над собой усилие и вновь не скрывая этого, Роман сказал:

— Как можно бояться говорить о том, чего не существует. Это всё попросту невыносимо скучно.

Он всё ещё не мог понять, как оказалась Лера на лекции, но это не представляло интереса настолько, чтобы он стал задавать вопрос.

— Вы, наверное, удивились, встретив меня здесь, — сказала она сама, решив переменить тему. — Но поверьте, я была удивлена не меньше вашего… О лекции мне рассказала Лиза — моя подруга, и предложила прийти… Она знала, что тема заинтересует меня и что на филфаке, после всех её рассказов, я долгое время мечтала побывать. Но неужели вы не заметили меня в аудитории?.. Хотя, конечно же, вы и не могли… Вы погрузились так глубоко в ваш рассказ — и это того стоило, без сомнений. Но вот скажите — как вам этот факультет? Хотя думаю, вы бывали в том корпусе уже не раз… Вот мне…

— Нет, сегодня я был там впервые, — перебил Роман, — и спасибо, что жизнь столько времени берегла меня от этого. Удивительный сарай.

— Вы, я видела, вроде как не смогли настроить проектор?..

— Мусорный ящик! Самый настоящий мусорный ящик. И провода — это что-то, похожее на ржавую проволоку. Зря вы напомнили мне об этом. Половина лекции — в пустоту! Я планировал показывать отрывки из клипов, короткие видео, где авторы читают свои стихотворения… Но о чём я? Даже обыкновенный мел не писал по доске!.. Этого я так и не смог понять: почему?..

Роман докурил и, бросив бычок в снег, растоптал его.

— Несмотря на это, аудитория вся была заполнена, — постаралась успокоить его Лера. — Лекция вызвала споры и обсуждения, а значит, вы свою задачу выполнили.

— Ещё бы я не выполнил, — полностью серьёзно ответил Роман, не способный представить хотя бы теоретически, чтобы он мог не выполнить своей задачи, если она была связана с лекцией или статьёй.

— А вы заметили, какие разные в аудитории были люди?

— Не будем говорить о них. Я никогда не испытывал симпатии к этому гуманитарному сброду. Эти толкинисты, синеволосые девочки, тихони-отличницы, мальчики-поэты — смесь страшная, удивительная и на редкость мерзкая.

— Но ведь вы, — от удивления Лера с трудом подбирала слова, — но ведь вы — человек, изучающий современность, философ, культуролог… И говорите так?

— Да, говорю так. И не вижу никакого противоречия. Послушайте, мои научные интересы не означают, что я должен любить всех и каждого лишь потому, что он — представитель молодого поколения. Я и вовсе не люблю их, я люблю суть метамодернизма, его глубинные идеи, люблю думать о далёком будущем. Я бы даже сказал, что это некое отдельное чувство, похожее на волнение. Метамодерн — это нечто очень живое, странное и ещё не до конца ясное… Половина людей в той аудитории впервые слышали о нём, и они явно не были в восторге. Их восприятие мира осталось в прошлом, оно — зачем-то — подражает восприятию мира людей из ушедших эпох. Им ближе всё старое, пыльное, им дорога история — а ведь она творится у них на глазах, которые они прячут, обращаясь к прошлому!.. Простите, но я не могу испытывать к ним симпатии. И я знал, кого встречу, когда решил провести лекцию на филфаке. Поэтому вы не сможете назвать меня ни ленивым, ни глупым, ни трусливым — хотя называйте, если угодно, — я провёл лекцию среди тех, кто в большинстве своём видит мир как бы искажённо, под другим углом — и, что удивительно, это совсем не хорошо. Филология — чудесная вещь, но филологи — совсем другое дело. Лишь редкие исключения среди них встречаются, чей разум не покрылся толстым слоем пыли от всех прочитанных ими книг — романов, учебников по грамматике, словарей, справочников, сборников стихов; чей разум открыт миру — такому, какой он есть. Прочие же теряют необходимую любознательность, непосредственность и простоту, приобретая излишнюю начитанность, наносную сложность и витиеватость суждений. Их голова состоит из поэтических строк — чьих-то, либо их собственных — из познаний о фонетике и синтаксисе всяческих языков, в том числе и мёртвых, из бесконечно длинного списка святых имён — людей, чьи изречения они цитируют и играют ими при каждом удобном — и не очень — случае. Такие люди не способны мыслить глобально, широко и — по сути своей — противоположны всему, о чём говорит нам метамодерн. И я даже не хочу быть тем, кто исправит их.