Колебания - [120]

новой, условно называемой метамодернистской? Все мы подсознательно ищем серьёзности, ищем нечто, претендующее на искренность и правдивость — поэтому столь популярны треки, в которых вдруг, среди привычной пошлости и пустоты неожиданно проскользнёт оригинальная мысль, поэтичная строка. Нам нравится это смешение, эта — казалось бы — невозможная противоречивость, когда вот так соединяется всё! Это много более близко нашему сознанию, нежели чёткое деление на смех и печаль, на низкое и высокое. Пусть будет одновременно — и весело, и серьёзно, пусть, говорим мы, потому что жизнь — это бесконечные грани, и всё проникает друг в друга, меняется — и притом едино. Это подобно мозаике — мы теперь — понимаете — лишь теперь способны уже несколько отдалиться от тех огромных её частей, окрашенных каждая в определённый цвет, чтобы увидеть, как же они, наконец, сливаются, соединяются, функционируют вместе. И мы — представьте — отдалились ещё совсем немного, достаточно для того, чтобы заметить лишь малый фрагмент мозаики. Подумайте, какой прекрасной может она оказаться, когда мы охватим взглядом её всю… Мы были поглощены созерцанием отдельных её частей, казавшихся нам бесконечными, но теперь отдалились вдруг, поднялись чуть выше — и увидели что-то неожиданное и чудесное. Цвета смешались и сложились в узор. На картины необходимо смотреть издали. Прежде мы словно репетировали отдельные сценки из большой постановки — грустную, потом весёлую. Теперь же мы выйдем и, наконец, сыграем спектакль, в котором не будет уже ни актеров, ни сценария, ни даже тех самых сценок, что мы репетировали — мы выйдем и станем жить, как ни одна эпоха ещё не жила — и в то же время как все они. Смейтесь же над этими красивыми словами, пошутите о том, что мел не пишет на вашей доске, а паркет вылетает из-под ног — хороша же сцена, на которой предстоит играть! Хороша же одна её часть. Смейтесь, потому что живёте в удивительное время. Смейтесь, потому что любите его и чувствуете своим.

Роман остановился на этой торжественной ноте. От верхнего до самого первого ряда прокатилась неравномерная волна аплодисментов; отдельные голоса потонули в общем гомоне. В одно мгновение все поднялись со своих мест слаженным, будто отрепетированным движением, и, вливаясь тонкими ручейками рядов в основной поток, заполнивший лестницу, постепенно схлынули, точно отлив, обнажив песчаный рельеф длинных деревянных парт. Ещё секунду назад они сидели, замерев, вглядываясь неподвижными глазами в казавшееся им странным лицо лектора, задумавшись о его словах, — но в один неуловимый миг, лишь почувствовав, что продолжения уже не будет, что была произнесена последняя фраза, они поднялись, будто по сигналу, и заспешили к выходу, как и происходит всегда. И только в самом низу у дверей, в маленьком закутке, будто бы случайно задержалось несколько человек; туда плеснул поток, ударив в узкий выход.

Яна осталась одна, а вокруг пустел коридор и горели неровным светом жёлтые старые лампы над закрытым буфетом. Яна удивлённо оглянулась по сторонам, не находя никого. Она видела, как Лера, сидевшая у самого прохода, только лишь кончилась лекция, поднялась и, будто тень, проскользнула вниз; затем волна подхватила Яну и Лизу и понесла туда же, разделив.

Оказавшись в коридоре, Яна не обнаружила ни Леры, ни Лизы. На секунду ей странным образом показалось, будто и лекция была сном. Кто-то остался ещё в аудитории, и Яна заглянула туда, — но среди тех, кто обступил Романа с вопросами, не нашлось ни одного знакомого ей лица; всё это были люди, любящие обступать с вопросами кого бы то ни было. Роман стоял, окружённый ими, и говорил что-то — невозмутимо спокойный, сдержанно-уверенный. Яне не хотелось подходить к нему — её отпугивала трудность находить общий язык с людьми, слишком похожими в чём-то на неё; Роман был в себе, он этим напоминал Яне её саму; его уверенность в каждом слове и холодность к окружающим, встретив неуверенность и мягкость Яны, оттолкнули бы двух этих людей друг от друга и развели в бесконечно далёкие стороны, несмотря на кажущуюся, потенциальную возможность глубинного понимания.

Холмикова Яна в аудитории не заметила. Лиза не ответила на несколько долгих звонков, но Яна отчего-то не удивилась этому. В задумчивости она направилась в сторону гардероба и выхода, и неясное волнение, вызванное лекцией, росло в её душе. Ей захотелось найти Леру, с которой они, прерванные лекцией, не успели поговорить. Тысячи мыслей и причудливых образов проносились перед мысленным взором Яны. Всё, что рассказывал Роман, — о музыке ли, о поэзии, об изменившемся восприятии мира — было хорошо знакомо ей и прежде; и оттого она так волновалась — Яна увидела, что во всех своих догадках и размышлениях интуитивно следовала по верному пути. Не только она одна рассуждала подобным образом о явлениях современности, — но и человек, преподающий на кафедре философского факультета, но и, видимо, многие другие люди. Эта мысль захватывала её, мысль-потребность принадлежать чему-то, быть частью чего-то большего, быть деятелем, творить. Яна вспоминала его слова — о мозаике, о начале чего-то нового, о способности увидеть мир под другим углом, достигнуть иных вершин — и сильнее, чем когда-либо, чувствовала свою связь с тем временем, в котором родилась. Она и всегда, несмотря на все безумства и ужасы XXI века, видела кругом бесчисленные предпосылки для прекрасного, фантастического будущего — и верила в него, и ей бывало иногда жаль, что она родилась как бы лишь на заре того века, в который человечество достигло определённого технологического прогресса. Как изменится этот бесконечно дорогой её сердцу мир через сотню и двести лет? Она склонна была видеть мир полным боли, окрашенным в серый, — но сквозь это всегда мерещилось ей как бы радужное свечение — уверенность в чудесах будущего.