Колебания - [106]

— Мои родители, — сказала, дослушав, Лера, — разошлись, когда я была совсем маленькой. Маму я почти и не помню. С папой мы никогда не говорим об этом, и только один раз он как-то сказал, что она не виновата ни в чём. Я не знаю, почему она не забрала меня, почему оставила с ним. Не знаю, хотела бы я, чтобы было наоборот. Он вырастил меня один, и знаете — знаете, зачем я говорю это вам — он любит её до сих пор. Он не сошёлся ни с кем с тех пор. Можете назвать это пошлостью или посмеяться над этой историей, но только я знаю, что в мире их сотни и тысячи совершаются каждую секунду и совершались во все времена — истории обыкновенные, простые, и оттого, возможно, самые настоящие. Истории о простых человеческих чувствах — и тот, кто презирает их, смеется над ними, стремится избежать их — тот либо трус, либо глупец. Я знаю, что многие люди «творческие», точнее, те, кто считает себя в чём-либо выше остальных, думают, что их презрение к обыкновенным человеческим чувствам и надеждам — это показатель их высокого культурного развития, превосходящего обывательскую норму. Таким противно всё, в чем чувствуется простота. Мне кажется — это говорят в них неудовлетворенные амбиции, задатки таланта, искорки, которым не суждено разжечься в пламя — и они сами это знают — они хотели бы быть такими, какими действительно бывают великие учёные или художники — оторванными от земной, приземлённой жизни, от смешных человеческих устремлений и глупых чувств, игр в чувства. Но в них лишь говорит тщеславие — они ведь не родились такими. Они страстно тянутся к такому образу жизни и образу мыслей, но это невозможно для них в полной мере, по-настоящему. И потому их попытки обречены на провал, смысла в них нет, а жизнь становится для них мучительной в этом нескончаемом конфликте, и всякий раз, когда они — сознательно! — делают выбор в пользу «необычного», предпочитают простому сложное, то есть, человеческому — нечеловеческое, их душа понемногу умирает — а они видят в этом успех, считают, что возвышаются над массой людей. Они забывают или не знают о том, что люди, которые являются для них идеалом, никогда не делали этого выбора сознательно…

— Он до сих пор любит её, — повторила Лера, помолчав. — Я это знаю, и говорю сейчас вам — лишь для того, чтобы привести пример одной истории — из миллиона, из миллиарда. Хотите вы того или нет — а они совершаются вокруг каждую секунду.

Роман молчал, разглядывая налипший на его ботинок снег. Желание спорить иссякло в нём так же быстро, как и возникло — главным образом потому, что он уже высказал всё, что хотел. Теперь возражать Лере, обвинять её в наивности показалось ему вдруг невыносимо скучным. Тупая грусть и усталость заполнили его душу.

Только лишь он поднял голову и хотел было что-то сказать, как Лера перехватила его слова:

— Да, пойдёмте.

В тишине они зашли в метро и спустились вниз на длинном эскалаторе. Толпа людей, не давая им времени, чтобы попрощаться, — даже если бы они и хотели, — яростно пыталась унести их в разные стороны.

— Спасибо, что пришли на спектакль, — вынужденно повысив голос, сказала Лера, понимая, что Роман способен уйти, вовсе не сказав ничего. — Рада была ещё раз поговорить с вами…

— До свидания, — прервал её дежурные, всегда так раздражавшие его фразы прощания Роман. Мельком взглянув на Леру, он, ни секунды более не колеблясь, повернулся спиной и, протискиваясь между снующих во все стороны людей, скрылся в захлопнувшем за ним двери поезде.

Глава 20

Тем временем проходил декабрь, и Яна, за два месяца до того достигнувшая одной своей большой цели, вновь начала ощущать беспокойство и неудовлетворённость, так хорошо знакомые ей; её душа вновь начала поиск. Настоящее никогда надолго не занимало Янины мысли, и вся она была обращена к будущему. Даже два месяца оказались непривычно длительным сроком для того, чтобы чувствовать только радость, и постепенно Яне становилось уже неловко оттого, что она как будто совсем оставила беспокойство и грусть, двух верных спутников творчества. Но стоило ей лишь подумать об этом — как беспокойство, таящееся в одной этой мысли, появилось вновь, и чистая радость была уже омрачена; душевная тишина наполнилась неясным гулом, а светлое небо, умиротворяюще-скучное, раскрасилось всеми существующими, тёмными и яркими, цветами.

Факультет и университет Яны, бывшие долгое время, с самого момента поступления, причиной её глубоких переживаний и давшие, тем самым, первый, необходимый импульс для начала творчества, затем, в течение ещё целого года, не позволяли ему иссякнуть, вдохновляя Яну снова и снова. Они были точно миражом, призрачным видением, за которым она, не раз уже догнав, всё продолжала гнаться, стремясь охватить его во всей полноте и удержать, — словно запереть духа в банке.

Но вскоре — неизбежно — чары стали рассеиваться, и, оставленные на бумаге, чувства уже не тревожили душу Яны как прежде; Старый гуманитарный корпус, преподаватели, Университет — всё это стало художественным миром, и то мучительное, что было для Яны связано с ним в реальной жизни, также переместилось на бумажные страницы.