Кольца Сатурна. Английское паломничество - [44]

. Когда миссис Ашбери закончила свою историю, мне показалось, что смысл ее заключался в невысказанной просьбе, чтобы я остался у них и разделил их (с каждым днем все более праведную) жизнь. Я не остался, и этот… отказ еще и сегодня иногда омрачает мою душу. На следующее утро мне пришлось долго искать Кэтрин, чтобы попрощаться. Я нашел ее наконец в огороде, заросшем красавкой, валерианой, дудником и высоченным ревенем. На ней было то же красное летнее платье, что и в день моего приезда. Она стояла в тени тутового дерева, которое некогда отмечало центральную точку огорода, окруженного высокой кирпичной стеной, и смотрела, как я через зелень и сорняки прокладываю себе путь к этому тенистому острову. «I have come to say good bye»[68], — сказал я, входя под свод густых ветвей. В руке она держала что-то вроде шляпы пилигрима, такого же красного цвета, с широкими полями. Теперь, когда я стоял с ней рядом, она казалась мне очень далекой. «I have left my address and telephone number, so that if you ever want…»[69] Она смотрела сквозь меня пустыми глазами. Я оборвал фразу, потому что не знал, как ее закончить. Я заметил, что Кэтрин все равно меня не слушала. «At one point, — промолвила она через некоторое время, — at one point we thought we might raise silkworms in one of the empty rooms. But then we never did. Oh, for the countless things one fails to do!»[70] После этого короткого разговора я еще раз увидел (или подумал, что увидел) Кэтрин Ашбери спустя много лет, в Берлине, в марте 1993 года. Я доехал на метро до Силезских Ворот и бродил некоторое время в тамошнем унылом районе, пока не наткнулся на маленькую кучку людей, толпившихся перед запущенным строением (бывшим сараем для извозчичьих пролеток или чем-то в этом роде). За этим фасадом менее всего можно было вообразить театр, но на афише с репертуаром значились неизвестные мне до сих пор строки из пьесы Якоба Михаэля Рейнгольда Ленца. Внутри сумрачного помещения нужно было, как выяснилось, занять места на низких деревянных стульчиках, отчего вы сразу чувствовали себя ребенком, ожидающим чуда. И прежде чем я успел отдать себе отчет в такого рода мыслях, она уже, невероятным образом, появилась на сцене. В том же красном платье, с теми же русыми волосами, в той же широкополой шляпе. То была она — или ее двойник, Екатерина Сиенская, в пустой комнате, вдалеке от родительского дома, уставшая от полуденного жара, колючек и камней. Насколько я помню, на выцветшем заднике был нарисован какой-то крутой горный склон, может, в Трентино, у подножия Альп. Он был цвета морской волны, как будто только что вынырнул из полярного моря. Когда солнце зашло, Екатерина опустилась наземь под невидимым деревом, сняла башмаки и шляпу пилигрима и отложила ее в сторону. Я думаю, сказала она, я здесь засну, подремлю хотя бы. Не волнуйся, душа моя. Тихий вечер укроет своим плащом больные чувства…

От Вудбриджа до Орфорда добрых четыре часа ходу. Дороги к морю ведут по просторной песчаной местности, которая к концу долгого сухого лета на многих участках почти напоминает пустыню. Эти места всегда были малонаселенными, невозделанными и, в сущности, представляли собой овечье пастбище, раскинувшееся до самого горизонта. Когда в начале XIX века пастухи со своими стадами исчезли, повсюду разрослись вереск и кривые деревья. Владельцы Рендлсхем-холла, Садборн-холла, Оруэлл-парка и Аш-Хай-Хауса, делившие между собой почти всю область песчаных отмелей, по мере сил поощряли это развитие, чтобы создать благоприятные условия для охоты на мелкую дичь, все более входившей в моду в викторианскую эпоху. Теперь крупные усадьбы и земли скупали разбогатевшие промышленники, стремившиеся войти в высшее общество. Если прежде они исповедовали принципы разумной эксплуатации природных ресурсов, то теперь отказывались от них ради совершенно бесполезной, направленной только на разрушение (но, видимо, никому не казавшейся извращением) охоты. В течение столетий охота в специально отведенных заповедниках и угодьях была привилегией королевского дома или потомственного дворянства, а теперь каждый, кто хотел перечеканить свои биржевые доходы в социальный статус и репутацию, несколько раз в сезон демонстративно устраивал в своем доме так называемые hunting parties[71], которые стоили бешеных денег. Авторитет хозяина находился в прямой зависимости не только от ранга и имен приглашенных, но и от числа их жертв. Все управление имением определялось тем, что было необходимо для обеспечения и преумножения поголовья дичи. Тысячи и тысячи фазанов выращивались в вольерах, а потом выпускались на огромные охотничьи участки, потерянные для сельского хозяйства и по большей части недоступные простым людям. Ущемленные в своих правах сельские жители, не находя себе занятия, хоть как-то связанного с охотой (разведение фазанов, уход за собаками, работа егеря, загонщика), нередко были вынуждены покидать насиженные места, где жили многие поколения их предков. Характерно, что в начале столетия в Холлсли-Бей, прямо на морском берегу, был построен трудовой лагерь для безработных (позже так называемый Колониал-колледж). Оттуда спустя некоторое время лишние люди эмигрировали в Новую Зеландию или Австралию. Сегодня в зданиях бывшего трудового лагеря размещается колония-поселение для несовершеннолетних. Они работают группами на окружающих полях, и их легко узнать издалека по ярко-оранжевым курткам. Культ фазанов достиг своего апогея перед Первой мировой войной. Только в Садборн-холле тогда служили две дюжины егерей и специальный портной, занимавшийся пошивом и мелким ремонтом егерских ливрей. Бывало, что за один-единственный день охотники убивали здесь шесть тысяч фазанов, не говоря уж о прочей птице, зайцах и кроликах. Эти головокружительные цифры аккуратно записаны в амбарных книгах конкурировавших друг с другом хозяйств. К самым крупным охотничьим и земельным хозяйствам на песчаных отмелях относилось Бодзи-Истейт, занимавшее восемь тысяч моргенов на северном берегу Дебена. Сэр Катберт Куилтер, поднявшийся из низов предприниматель, в начале восьмидесятых годов построил на красивом месте в устье реки семейную резиденцию. Частично она напоминала господский дом в елизаветинском вкусе, а частично — дворец какого-нибудь индийского магараджи.