Кольца Сатурна. Английское паломничество - [42]

И что, обернувшись к ней, пробормотал какую-то несусветную глупость. Комнату, похожую на зал, я по-настоящему оценил только после ухода Кэтрин. Дощатый пол был покрыт бархатным слоем пыли. Занавеси и обои были сняты. Беленные известью стены отливали голубизной, как кожа умирающего. Они напоминают, говорил я себе, одну из тех удивительных карт Крайнего Севера, на которых почти ничего не обозначено. А вся обстановка комнаты состояла из одного стола, одного стула и узкой разъемной железной кровати. (Такую походную кровать для высших армейских чинов можно разобрать в несколько приемов.) И когда бы я ни отдыхал на этой кровати в течение нескольких следующих дней, мое сознание всякий раз давало сбои, так что я порой не мог сказать, как я сюда попал и где вообще нахожусь. Всякий раз мне казалось, что я, тяжело раненный, в горячке, лежу пластом в каком-то лазарете. Я слышал невыносимо пронзительные крики павлинов, и мне казалось, что они доносятся не со двора, где птицы всегда сидели на высокой куче скопившейся годами рухляди, но с поля битвы где-нибудь в Ломбардии, а над полем, над всей разоренной страной, кружит воронье. Армии давно ушли дальше. Только я лежал, проваливаясь из одного обморока в другой, в дотла разоренном доме. Эти картины все теснились и теснились в моей голове, тем более что и Ашбери под своим собственным кровом жили как беженцы, которые сотворили нечто ужасное и не решались осесть на месте, где нашли временное пристанище. Бросалось в глаза, что все члены семейства постоянно в какой-то прострации сидят в коридорах и на лестничных клетках, порознь или рядом друг с другом. Даже ели они в основном стоя. В том, что они делали, не было ни плана, ни смысла. Их повседневные занятия казались выражением не столько некой навязчивой идеи, сколько глубокой, хронической растерянности. Младший сын Эдмунд, исключенный в 1974 году из школы, сколачивал с тех пор десятиметровый пузатый корабль, хотя сам же как-то сказал мне, что не имеет понятия о судостроении и не собирается выходить в море на этой бесформенной посудине. «It’s not going to be launched. It’s just something I do. I have to have something to do»[64]. Миссис Ашбери собирала цветочные семена, помещала их в бумажные пакетики, надписывала названия, дату, место сбора, цвет и прочие данные. Я не раз видел ее на запущенных клумбах и даже далеко в лугах, где она осторожно нахлобучивала на засохшие цветы свои пакетики и привязывала их ниткой. Потом она срезала стебли, приносила их домой и развешивала на бечевке, связанной из множества кусков и растянутой вдоль и поперек по всему помещению бывшей библиотеки. И столько стеблей, завернутых в белое, висело под потолком, что они образовывали что-то вроде бумажного облака. И миссис Ашбери (когда она, стоя на библиотечном столе, вешала или снимала шуршащие семенные емкости) наполовину скрывалась в этом облаке, как возносящаяся в небо святая. Снятые пакетики в каком-то непонятном порядке хранились на полках, давно освобожденных от книжного груза. Не думаю, что миссис Ашбери знала, в каких полях должны будут некогда взойти собранные ею семена, и точно так же Кэтрин и две ее сестры, Кларисса и Кристина, не знали, почему они каждый день проводят несколько часов в одной из северных комнат (где скопилось бессчетное количество лоскутьев) за шитьем разноцветных наволочек, покрывал и прочего постельного белья. Словно дети великана под действием злых чар, три незамужние девушки, почти ровесницы, сидели на полу среди гор своего текстильного запаса и работали, работали, лишь изредка обмениваясь словом. Их движение, когда они, сделав стежок, отводили нить в сторону и вверх, напоминало мне о вещах столь древних, что становилось страшно за немногое еще остающееся время. Кларисса как-то призналась, что когда-то они носились с мыслью основать фирму по оформлению интерьеров. Но этот план, как она сказала, провалился из-за их неопытности. И еще из-за того, что в округе у них не нашлось бы заказчиков. Может быть, поэтому они на завтра распарывали все, что успевали сшить за день. Возможно также, что в воображении им грезилась такая красота, что готовые вещи неизбежно их разочаровывали. Я думал об этом, когда во время одного из моих визитов в мастерскую они показали мне несколько работ, избежавших расчленения. Свадебное платье из сотен шелковых лоскутков, висевшее на манекене, без пуговиц, вышитое, нет, скорее, затканное паутиной шелковых нитей, казалось почти ожившим шедевром колористического искусства. При виде такой роскоши и совершенства я тогда не поверил своим глазам. Как сегодня не верю своим воспоминаниям.

Вечером накануне моего отъезда мы с Эдмундом стояли на террасе, прислонившись к каменной балюстраде. Было так тихо, что мне казалось, будто я слышу крики сновавших в воздухе летучих мышей. Парк погрузился во тьму, когда Эдмунд после долгого молчания вдруг произнес: «I have set up the projector in the library. Mother was wondering whether you might want to see what things used to be like here»[65]. В библиотечной комнате миссис Ашбери уже ждала, когда начнется сеанс. Я занял место рядом с ней под балдахином из бумажных пакетиков, свет погас, аппарат застрекотал, и на голой стене над каминной полкой появились безмолвные картины прошлого. Иногда они почти неподвижно застывали в стоп-кадрах, иногда сменялись рывками, иногда смазывались из-за скорости или густой ретуши. Это были сплошь натурные съемки. Из окна на верхнем этаже снимали пейзаж на среднем плане, купы деревьев, поля и луга. И напротив, въезжая из парка во двор усадьбы, снимали фасад дома, который сначала казался игрушечным, а потом становился все выше и в конце концов чуть ли не вываливался из рамки. На снимках — ни малейшего следа заброшенности. Подъездные дорожки посыпаны песком. Живые изгороди подстрижены. Грядки в огороде выполоты. Хозяйственные постройки (за это время развалившиеся) еще в полной сохранности. На более поздних снимках Ашбери в светлый летний день сидят за чаем в чем-то вроде открытой палатки. День был такой чудесный, комментировала миссис Ашбери, мы праздновали крестины Эдмунда. Кларисса и Кристина играют в бадминтон. Вот Кэтрин держит на руках черного шотландского терьера. А вон там, на заднем плане, старый дворецкий несет ко входу тяжелый поднос. Вон горничная в чепце стоит у двери, прикрывая ладонью глаза от солнца. Эдмунд поставил новую бобину. Последовали кадры, снятые в садах и на полевых работах. Помню худенького мальчика, катившего огромную старомодную тачку. Помню косилку, которую тянет маленькая лошадка. Возница ростом с карлика направляет косилку туда-сюда, проводя по газону безупречно ровные линии. Помню темную теплицу, где растут огурцы, и залитое светом, почти белоснежное поле, где десятки жнецов срезают колосья и вяжут снопы. Когда закончилась последняя пленка, в библиотеке, освещенной теперь лишь слабым светом из прихожей, воцарилась долгая тишина. Эдмунд уложил проектор в футляр и покинул комнату. И только после этого миссис Ашбери разговорилась. Она рассказала, что вышла замуж в 1946 году, сразу после отставки мужа. Несколько месяцев спустя, после скоропостижной смерти свекра, они уехали в Ирландию (хотя вовсе не так представляли себе свою будущую жизнь), поскольку им предстояло вступить во владение имением, которое тогда практически невозможно было продать. В то время, сказала миссис Ашбери, я не имела ни малейшего понятия об ирландских условиях жизни. Я и сегодня чувствую себя здесь чужой. Помню, что в первую ночь я и сам проснулся в этом доме с таким чувством, словно я не от мира сего. Лунный свет из окна так странно падал на слой стеарина (капающий со свечей стеарин за сто с лишним лет покрыл весь пол), что мне показалось, будто я витаю над каким-то ртутным озером. Мой муж, сказала миссис Ашбери, принципиально никогда не высказывался на предмет жизни в Ирландии, хотя во время гражданской войны он насмотрелся ужасов. А может быть, именно поэтому. На мои вопросы он давал такие скупые ответы, что я только постепенно сопоставила кое-какие факты из истории его рода и истории землевладельческого класса, безнадежно обедневшего за несколько десятилетий после гражданской войны. Но общая картина, которую я сумела таким образом составить, оставалась схематичной. Кроме моего весьма сдержанного мужа, сказала миссис Ашбери, источниками информации об ирландских обстоятельствах (частью смешных, частью трагичных) были легенды, возникшие в ходе медленной деградации наших слуг, которых мы унаследовали вместе со всей прочей обстановкой и которые, так сказать, сами уже принадлежали истории. Так, например, только спустя много лет после переезда сюда я узнала от нашего дворецкого Куинси кое-что о страшной ночи, когда подожгли дом Рандольфов (милях в шести от нашего поместья). Было это летом 1920 года. Рандольфы как раз ужинали с родителями моего будущего мужа. Мятежные республиканцы, по словам Куинси, для начала собрали в вестибюле всех слуг и без обиняков заявили, что дают им час. Пусть соберут свои пожитки да приготовят чай себе и борцам за свободу. После чего будет разожжен большой пожар расплаты. Первым делом, сказала миссис Ашбери, нужно было разбудить детей и переловить всех собак и кошек, совершенно сбитых с толку предчувствием беды. Потом, согласно описанию Куинси, который в то время был камердинером полковника Рандольфа, все обитатели дома стояли на газоне среди багажа, разных предметов меблировки и прочих бессмысленных вещей, которые в спешке хватают люди, не помня себя от страха. Куинси рассказал, что в последний момент ему пришлось еще раз взбежать на третий этаж, чтобы спасти какаду старой миссис Рандольф, которая, как выяснилось на следующий день, из-за этой катастрофы полностью лишилась до тех пор вполне здравого рассудка. Все беспомощно смотрели, как республиканцы выкатили из автомобильного сарая большую цистерну бензина, прокатили ее по двору, с громким «Heave ho!»