Кольца Сатурна. Английское паломничество - [40]

, — записывал Фицджеральд. То, что Браун позднее женился, ничуть не повлияло на отношение к нему Фицджеральда, но лишь оправдало его смутное предчувствие, что он не сможет удержать друга и что тот обречен на раннюю смерть. Объяснение в любви, на которое Фицджеральд, вероятно, так никогда и не решился, состоится только в письме с соболезнованиями, написанном вдове. Наверное, она удивленно, даже, может быть, ошеломленно выронила его из рук. Фицджеральду было пятьдесят, когда он потерял Брауна. С тех пор он все больше уходил в себя. Он уже давно отказывался принимать участие в помпезных обедах, на которые его регулярно вызывала в Лондон мать. Ритуал совместной трапезы казался ему самым отвратительным из всех отвратительных ритуалов высшего общества. Теперь он отказался даже от редких посещений галерей и концертных залов столицы и только в порядке исключения выходил в свет. «I think I shall shut myself up in the remotest nook of Suffolk and let my beard grow»[59], — писал он. Он так бы и поступил, если бы и эту среду обитания не изуродовали помещики нового пошиба, выжимавшие из своих земель столько, сколько удавалось выжать. Они валят деревья, жаловался он, они вырывают с корнем живые изгороди. Птицам скоро деваться будет некуда. Исчезают рощи, одна за другой. Опушки, где прежде весной росли первоцветы и фиалки, вспаханы и утрамбованы. Если раньше вы шли из Бредфилда в Хаскетон по прекрасной тропе, то сегодня вы словно пересекаете пустыню. Из-за антипатии, которую Фицджеральд с детства испытывал к своему классу, ему глубоко претила эксплуатация земель (с каждым годом все более беспощадная), умножение частной собственности (достигаемое все более сомнительными средствами) и все более радикальное ограничение общего права. «And so, — говорил он, — I get to the water: where no friends are buried nor Pathways stopt up»[60]. После 1860 года он и в самом деле проводил бо́льшую часть своего времени на берегу моря или на борту яхты, приспособленной к плаванию в открытом море. Он построил ее за свой счет и окрестил именем «Скандал». Из Вудбриджа он отправлялся в Дебен, а оттуда вниз по берегу до Лоустофта, где набирал команду своей яхты, ища среди рыбаков того, чье лицо напомнило бы ему Уильяма Брауна.

Он ходил на яхте и дальше, в Северное море. И поскольку он всегда отказывался наряжаться для особо торжественных случаев, то и теперь не носил вошедших в моду матросок, предпочитая им старый сюртук и крепко сидящий на голове цилиндр. Единственной его уступкой внешней элегантности (требуемой от владельца яхты) было длинное белое боа из перьев. Известно, что он любил надевать его на палубе. Было видно издалека, как оно развевается за ним на ветру. В конце лета 1863 года Фицджеральд решил дойти на «Скандале» до Голландии, чтобы увидеть в Гаагском музее портрет юного Луиса Трипа кисти Фердинанда Боля, написанный в 1652 году. По прибытии в Роттердам спутник Фицджеральда, некий Джордж Манби из Вудбриджа, уговорил его для начала осмотреть огромный портовый город. И вот мы, пишет Фицджеральд, ездили целый день в открытом экипаже то туда, то сюда, так что я вообще перестал понимать, где нахожусь, и к вечеру смертельно устал. Второй день, в Амстердаме, прошел столь же неприятным образом, и только на третий день мы наконец, после всяких глупых происшествий, добрались до Гааги, но музей как раз закрылся до следующей недели. Фицджеральд, сильно измотанный суетой сухопутного путешествия, воспринял это как личное оскорбление, обругал тупоголовых голландцев, своего спутника Джорджа Манби и самого себя и в приступе ярости и отчаяния решил немедленно ехать в Роттердам и поднимать паруса. В те годы Фицджеральд проводил зимние месяцы в Вудбридже, где снимал несколько комнат у жестянщика на рынке. Часто видели, как он, ничего не замечая вокруг, бродит по городу в своей ирландской накидке и, по большей части (даже в дурную погоду), в домашних шлепанцах, а за ним по пятам следует черный Лабрадор Блетсо, подаренный ему еще Брауном. В 1869 году, после ссоры с женой жестянщика, которой казались подозрительными эксцентрические привычки жильца, Фицджеральд находит свое последнее пристанище — покосившийся крестьянский дом на окраине города. Здесь, по его словам, он устроился для заключительного акта. Его весьма скромные потребности с течением времени становились все скромнее. Он уже много десятилетий принимал только вегетарианскую пищу, потому что поглощение в огромных количествах полусырого мяса, которое его современники считали необходимым для поддержания жизни, вызывало у него отвращение. Теперь он почти полностью отказался от абсурдной, на его взгляд, готовки, пил только чай и не ел почти ничего, кроме хлеба и масла. В погожие дни он сидел в саду, где вокруг него порхали белые голуби, остальное время проводил у окна, откуда открывался вид на гусиный выгон, обрамленный подстриженными деревьями. И в таком одиночестве, судя по его письмам, он пребывал в поразительно хорошем настроении, даже если на него иногда нападали «синие бесы меланхолии» (так он их называл), которые много лет назад свели в могилу его сестру Андалусию. Осенью 1877 года он еще раз съездил в Лондон, чтобы послушать «Волшебную флейту» в оперном театре «Ковент-Гарден». Однако в последний момент он отказался от этого намерения из-за ноябрьского тумана, дождя и уличной слякоти. Все равно, писал он, «Ковент-Гарден» только испортил бы столь дорогие ему воспоминания о пении Малибран и Зонтаг. «I think it is now best, — писал он, — to attend these Operas as given in the Theatre of one’s own recollections»