Кольца Сатурна. Английское паломничество - [39]

. Поскольку и отец все больше погружался в свой собственный мир, надзор за детьми был полностью перепоручен гувернантке и домашнему учителю, которые тоже жили на верхнем этаже. Свою подавленную злость на хозяев, с чьей стороны они испытывали нескрываемое презрение, эти двое, естественно, вымещали на своих воспитанниках. Страх перед наказаниями и унижениями, вечные задания по арифметике и правописанию (самым противным было еженедельное сочинение отчета госпоже матушке) да совместные малоприятные трапезы с наставником и мадемуазелью определяли ежедневный режим этих детей. Они почти не общались с ровесниками, а потому в свободное время безмерно скучали: просто лежали на вощеном синеватом полу в своей комнате или бездумно смотрели из окон в парк, где обычно не было ни души. Разве что один из садовников провезет по газону тачку или отец с егерем вернутся с охоты. Только в особенно ясные дни, вспоминает позже Фицджеральд, дети могли рассмотреть призрачные очертания кораблей, крейсировавших у берега в десяти милях от Бредфилда, и помечтать об освобождении из своего узилища. Родительский дом, устланный тяжелыми коврами, заставленный золоченой мебелью, битком набитый произведениями искусства и туристическими трофеями, вызывал у Фицджеральда такой ужас, что позже, вернувшись из Кембриджа, он никогда больше не переступал его порога. Вместо того чтобы (как положено) поселиться в доме, он занял крошечный двухкомнатный коттедж на краю парка и прожил в нем пятнадцать лет, с 1837 по 1853 год, ведя холостяцкое хозяйство. Это во многом предопределило его позднейшие чудачества. В своем уединенном убежище он читал на многих самых разных языках; писал бесчисленные письма; комментировал фразеологический словарь; подбирал слова и цитаты для полного толкового словаря морских терминов и наклеивал вырезки во всевозможные scrap-books[55]. Особый интерес вызывало у него эпистолярное наследие прошлых эпох, например переписка мадам де Севинье. Она для него была значительно более реальной особой, чем даже его еще живые друзья. Он перечитывал ее снова и снова, цитировал ее в собственных письмах, непрерывно расширял свои примечания к ее суждениям. Он вынашивал план составления «Словаря Севинье», предполагая не только снабдить комментариями всех ее адресатов и все географические названия, но и приложить к комментариям что-то вроде ключа к истории развития ее эпистолярного искусства. Фицджеральд не довел до конца проект «Севинье», как не довел до конца и все прочие свои литературные проекты. Вероятно, он и не хотел доводить их до конца. Только в 1914 году, на излете эпохи, этот обширный материал (он и по сей день хранится в нескольких картонных ящиках в библиотеке Тринити-колледжа) издала в двух томах одна из внучатых племянниц Фицджеральда. С тех пор эти два тома стали библиографической редкостью. Единственный труд, который Фицджеральд завершил и опубликовал при жизни, — это его чудесный перевод стихов персидского поэта Омара Хайяма, с которым он через восемьсот лет ощутил теснейшее избирательное сродство. Фицджеральд называет бесконечные часы, которые он посвятил переложению двухсот двадцати четырех строк «Рубайата», собеседованием с покойным, попыткой донести до нас весть от него. Сочиненные им для этого английские стихи в своей мнимо нечаянной красоте имитируют анонимность, далекую от всякой претензии на авторство. Каждое слово указывает на ту невидимую точку, в которой (иначе, чем в злосчастном ходе истории) имеют право сойтись средневековый Восток и угасающий Запад. «For in and out, above, about, below, ’T is nothing but a Magic Shadow-Show, Play’d in a Box whose Candle is the Sun, Round which the Phantom Figures come and go»[56]. «Рубайат» был опубликован в 1859 году. И в том же году от тяжелых травм, полученных во время несчастного случая на охоте, в муках скончался Уильям Браун, который для Фицджеральда значил, вероятно, больше, чем любой другой человек на свете. Впервые их пути пересеклись во время каникулярного путешествия по Уэльсу. Фицджеральду тогда было двадцать три года, а Брауну только что исполнилось шестнадцать. Сразу после смерти Брауна Фицджеральд еще раз вспоминает в одном письме, как он после короткой встречи на пароходе, идущем в Бристоль, увидел Брауна однажды утром в Тенби, в пансионе, где оба квартировали. Щека Брауна была слегка испачкана мелом после игры на бильярде, замечает Фицджеральд, который был так растроган, словно они не виделись бог весть сколько времени. Многие годы после первой встречи в Уэльсе Браун и Фицджеральд приезжали друг к другу в Суффолк или, соответственно, в Бедфордшир. Ездили по округе в одноконном экипаже, ходили пешком по полям, обедали в какой-нибудь придорожной гостинице, глядели на облака, вечно плывущие на восток, и, может быть, иногда чувствовали на челе течение Времени. «A little riding, driving, eating, drinking etc. (not forgetting smoke) fill up the day»[57], — записывал Фицджеральд. Браун обычно брал с собой рыболовные принадлежности, ружье и кое-что для рисования акварелей, а Фицджеральд — книгу, которую он, однако, вряд ли читал, потому что не мог отвести глаз от своего друга. Неясно, отдавал ли он себе отчет (тогда или вообще когда-нибудь) в том, какое им двигало чувство. Но уже одна его постоянная озабоченность состоянием здоровья Брауна была признаком глубокой страсти. Браун, несомненно, был для Фицджеральда чем-то вроде идеала, но именно поэтому с самого начала над ним, казалось, витала тень бренности, вызывая опасения «that perhaps he will not be long to be looked at. For there are signs of decay about him»