Когда мы молоды - [42]

Тут его сразу и взяли в оборот. Веселились, надо сказать, без удержу: не только что во дворе, на улице плясали, не глядя на мороз. Свояк ему: «Выпей да выпей». А он: «Не могу», — да и только. И верно, за рулем даже пива кружку никогда не позволял. Первого класса шофер, по району в почете, с Доски не сымают. Вот, говорит, разгружусь, машину в гараж поставлю, тогда с большим удовольствием.

Но уж если народ веселится, то он никакого резону не понимает. Принудили все же старика Трушина стопочку выпить с молодыми за совет да любовь, и сразу же садится он за руль, чтобы все как положено оформить и вернуться. Только на главную улицу выезжать, откуда ни возьмись — Васька на мотоцикле с коляской. Так и так, ваши права, товарищ водитель. Тот ему: «Ты что, Васятка, или отца родного не признал». А этот свое: «Отцом, говорит, ты мне дома будешь, а если ты за рулем автомобиля в нетрезвом виде, то ответишь, как положено по закону». Забрал права и укатил. Потеха!

Конечно, начальник, разобравшись, старику Трушину Ивану Алексеичу права на другой же день вернул, посмеялись, и делу конец. Васька спорить не стал, но и ошибки за собой никакой не признал. А уважение ему со стороны шоферов, как оно было, надо сказать, исключительное, потому что дельный он был мужик, так и осталось, но только с этих пор стали все про между собой называть его «Васька-формалист». Кто уж ему это звание привесил, неизвестно, только пристало оно к нему крепко — не оторвешь.

Теперь, километрах эдак в шести от нашего городка, среди леса, на пригорке, за большим оврагом, хуторок стоит. Раньше там, говорят, помещик, что ли, жил какой захудалый, а на моей-то лично памяти завсегда лесная школа была, и вот уж после войны сделали ее для глухонемых. Дорога туда известно какая, шоссейку им никто не поведет, где ездили в старину мужики на лошадях, там и сейчас езжай как сумеешь. Завоз к ним все же порядочный требовался, человек до ста бывало у них этих учеников, школа известная, из самой Москвы привозили ребятишек, которым такое несчастье выпало, что не слышат и не говорят.

Когда погода подходящая была, то ходили к ним базовские машины, но, к примеру, если дожди, никого туда ехать не заставишь, не говоря уже зимой. На этот случай держали они свою машину, старую-престарую, довоенной марки «ЗИС-5». Она уж давно была списанная, и номера на нее не было. Далеко на ней не ездили, а так из лесу дровишки привезти да по хозяйству, сено там и всякое прочее. Уж сколько ей ремонта делали-переделали, того невозможно подсчитать, и по тому времени, как этой истории произойти, тормоза у ней отказали напрочь, наладить никак уж их не могли, значит, сняли да и выбросили, а тормозили скоростью, то есть, если по-шоферскому правильно выражаясь, низшей передачей.

Шофером на той машине был у них парень тоже из глухонемых. Родители его то ли померли, то ли отказались от него, одним словом, кончил он ученье, а податься-то и некуда. Но мальчишка был до того понятливый насчет всякого ремесла да такой старательный, оставил его директор Веньямин Кондратьич на свой, как говорится, страх и ответ при школе как бы рабочим-подсобником.

Вырос парень, стал такой из себя видный, именно красавец. Волос русый, весь курчавится, никакой парикмахер такого не сделает нипочем, лицом тонкий, как артист, глазищи преогромные, синие, щеки румяные — известное дело, на свежем воздухе, пища простая, не курит и не пьет. Выражение он имел такое сурьезное, и вроде бы как нездешнего мира человек, смахивал малость на иностранца, как вот встретишь случаем в Москве на улице Горького: идет он тебе, налево-направо глядит, а понимать ничего не понимает.

Характером был он тихий, все это молчком да с улыбочкой, что его ни попросишь — расшибется, сделает. Одна только была у него как бы причуда или, вернее, дичинка такая: обиды он никакой не терпел. Парни молодые из колхоза, когда уж он на девок стал поглядывать, пробовали его задевать да поддразнивать, так что вы думаете, он тут всякое смирение свое терял, становился словно бы зверь дикий, что попало в руки берет, лом ли, оглоблю ли, — и на них. Ну и отстали, опасались его.

И не сказать, чтобы очень уж был этот парень — звали его Жора — робок или простоват. Как вошел он в года, завел себе деваху из соседнего колхоза, прямо-таки себе под стать: приятная с лица, телом крепкая и работящая. А может, она его нашла — этого, кроме них двоих, никто не знает. И то сказать — завидный парень, даром что глухой. Оно верно, разговор с ним был как все равно с турком, но уж столько, сколько нужно, они друг друга понимали.

Повела она его без лишней проволочки в райзагс, и стали они жить на хуторе. Она пошла на медпункт санитаркой работать, а Жора как был, так и остался на разных работах. И он же был определен, стало быть, к той машине. Весь ремонт он делал ей сам и управлению сам обучился, да так наловчился ее водить по лесным дорогам и без дороги, что никакой шофер на это был бы не годен.

Для Васьки Трушина было это что острый нож. Нарушение, действительно, сплошь: машина без номера — раз, неисправная — два, шофер без прав — три, и вообще — глухой: станут ему сигналить, а он и не слышит. Однако Жора этот не то чтобы совсем ничего не слышал, можно было при надобности до него докричаться, и выговаривать он кое-что научился. Кто с ним все время дело имел, те могли даже кое-чего понимать, а иные слова очень он даже внятно произносил, только слова эти были, извиняюсь, такие, что только для мужского обихода.