Когда мы молоды - [41]

Никодим Васильевич стоял на крыльце и все смотрел, смотрел на то место, где только что так зло паясничал мальчишка, не по возрасту смышленый, не по возрасту ожесточенный. Смотрел и не чувствовал холода, и не слышал прощавшихся с ним учеников, своих и чужих, не замечал любопытных взглядов. Случилось что-то непоправимое, казалось ему. Все усилия, да что усилия — их ли не жалеть, — все силы души, вся любовь (хотя Никодим Васильевич ни за что не употребил бы этого слова), — все насмарку!

«Значит, я ничего не достиг. Как он мог?» Никодим Васильевич не знал еще тогда, что важно не столько то, что человек сделал, сколько то, что он понял.

После каникул Ладогин явился в выстиранном свитере. Из-под него выглядывал белый воротничок. На уроках сидел тихо. Отвечал хорошо, уроки учил аккуратно. Он совсем перестал озорничать. Просто не верилось, что это тот самый Ладогин.

С учителем его отношения были ровными, внешне самыми обыкновенными. Ни тот, ни другой не напоминали друг другу о происшествии в день перед каникулами.

В общем-то, они дружили, хотя не особенно показывали это. Сначала они боялись оставаться наедине, потом и это отошло. Но осталась та большая осторожность, которая возникает между дорогими друг другу людьми после крупной и безобразной ссоры.

IV

Двадцать четвертое мая — последний день занятий в начальной школе. Настроение у всех такое, что собственное тело кажется невесомым: для того чтобы его нести, вовсе не надо бы таких больших сильных ног, хватило бы маленьких воробьиных крылышек.

Подобревшие учителя стараются напоследок втолкнуть в ребячьи головы еще какие-то знания, вроде тех пирожков на дорожку, которые заботливая родня сует в без того уже полную корзину отъезжающего. Но главное оставлялось на последний урок: сообщение о том, кто перешел, кто нет. Вообще-то давно уже все известно, сомневавшиеся успокоились, второгодники переболели свое горе и теперь вместе со всеми радуются предстоящему вольному лету. Но знать неизвестно откуда — это одно дело, а когда тебе официально объявят — совсем другое.

В широкие окна светило весеннее солнце. Стеклянная крыша завода пускала огромного зайца. Никодим Васильевич кончил говорить о том, как надо с пользой проводить время каникул, и взял в руки список.

Ти-ши-на-а.

Вдруг раздался негромкий, робкий стук в дверь.

Странно.

— Да, войдите! — крикнул Никодим Васильевич, повернув голову к двери и не выпуская списка из рук…

Никто не вошел, а стук повторился. Никодим Васильевич положил журнал и, пожимая плечами, пошел к двери.

За дверью стояла старушка.

— Вам кого, бабушка? — спросил Никодим Васильевич и притворил за собой дверь.

— Тебя, батюшка, тебя, голубчик Никодим Васильевич, — закивала старушка. — К тебе пришла, к вам, то есть, благодетель вы наш, вы уж простите старуху старую, осмелела, да что уж, дело-то ведь какое…

Она говорила вкрадчиво, увещевательно, со слезинкой в голосе, как умеют говорить только пожилые крестьянки. На ней были черные стоптанные ботинки с выпуклостями на суставах, начищенные без помощи гуталина, выцветшие нитяные чулки, неплотно облегающие худые ноги, широкая черная юбка в сборку, серая в горошек кофта навыпуск, голова была повязана ситцевым платком, белым в мелкую черную крапинку. В руке она держала небольшой узелок в таком же платке. Лицо длинное, худое, морщинистое, тонкие поджатые губы при разговоре делали много лишних движений.

— Уж как нам вас, батюшка, благодарить, сколько ж это труда вы на них положили! Ведь это какое терпение надо иметь!

И вдруг, сообразив, что учитель ее не понимает, сказала:

— Ладогина я, Ладогина бабушка, Витюньки… Поблагодарить пришла.

— Ну что вы, — сказал Никодим Васильевич, — за что ж благодарить? Такая наша должность, на то мы и поставлены…

Никодим Васильевич, как всякий чуткий человек, невольно подбирал выражения в тон собеседнице.

— Нет, и не говорите, Никодим Васильич, нешто мы не люди, не понимаем… Тут с двумя-то не знаешь как, а у вас их сорок душ окаянных. Уж вы не побрезгуйте, живем небогато, а уж как могли, вот яички, да так кое-чего по малости…

Никодим Васильевич только теперь понял, зачем этот узелок. Он не знал, негодовать ему или смеяться.

— Ну что вы, бабушка, зачем же… Не надо, не надо!

— Нет уж, батюшка, ты возьми, не обижай! От души даем, не подумай, что с хитростью какой. Ведь это подумать, какая была ваша о нем забота, ироде эдаком, ведь это сколько трудов надо положить! Мы родные, и то другой раз не знали, что с ним исделать, никакого терпенья не было, а вы — чужой человек!..

Чужой человек? Больно резануло по сердцу. Эх, бабка, бабка!

— Нет, нет бабушка, этого нельзя, — сказал он с вежливой холодностью. — Извините, не возьму.

И вернулся в класс.

1957

ФОРМАЛИСТ

Автоинспектор Васька Трушин прославился у нас в районе тем, что отобрал права у своего родного отца. (Неуважительно вроде: видное лицо, старший лейтенант милиции, а мы его — Васька. Однако городишко наш — одно только название, что город, и как мы все ходили в одну школу, так до седых волос и остаемся друг для дружки Васькой, да Петькой, да Гришкой).

Дело было так. Приехал к старику Трушину Ивану Алексеичу свояк из соседнего района, дочь замуж выдавал, со своей свадьбой, четыре тройки, на всю улицу переполох. А сам-то Иван Алексеич в рейсе был, он у нас старейший в районе шофер, и как вез с завода кирпич, так к дому и подкатил, потому что ему по дороге каждый встречный указывал — гости, дескать, у тебя.