Когда мы молоды - [40]

Мечтая о каникулах, Никодим Васильевич благодушно тарабанил последнюю тему, не особенно рассчитывая на ее усвоение. Минут за пять до звонка он закончил урок и велел ученикам потихоньку складывать книжки.

Ладогин сверкал влюбленными глазами. Каждый верный шаг любимого человека мы воспринимаем как собственный успех. И нам втройне горьки его ошибки.

Все притихли в ожидании звонка. И вдруг где-то на другом этаже послышалось движение. Легкий, приглушенный шумок. Кто-то нарушал конвенцию! Потихоньку, стараясь не топать и не галдеть, какой-то класс, с разрешения своего сердобольного учителя, крадется по коридору к лестнице, чтобы раньше всех попасть в раздевалку.

Третий «б» заволновался.

— Никодим Васильевич! А мы? Слышите, там пошли уже!

— Мы будем ждать звонка. Порядок есть порядок.

Из другого конца здания послышался такой же шум, более громкий, более откровенный.

— Ну а что же мы, Никодим Васильевич? Слышите? Всех переждем.

Многие подавали голос, но Ладогин молчал. Он только сжал губы, хмурил брови, посматривал исподлобья. Э-эх, Никодим-Крокодил! Все-таки сплоховал напоследок! Хотя — что же с тебя взять, учитель есть учитель.

Едва только звякнула трель звонка, Ладогин сорвался с места и первым был за дверьми. За ним с гоготом ринулись остальные, и Никодим Васильевич их не унимал. Подхватив журнал и портфель, он сам заторопился в учительскую, чтобы успеть одеться и исчезнуть раньше, чем придет со своего урока завуч. Но это ему не удалось, завуч была уже там.

— Ну-у, могу вас поздравить, — сказала она. — Вчера говорили о вас в роно. Откровенно говоря, никто даже не ожидал. Класс трудный, очень трудный, но вы — молодцом. Мужчина — это много значит.

Никодиму Васильевичу было приятно.

— Ну что вы, Валентина Петровна, — как бы оправдывался он. — Тут ничего такого…

— Не говорите, Никодим Васильевич. У нас есть нормальные, я хочу сказать, стабильные классы, которые не выполнили учебный план и по успеваемости намного ниже вашего. А вы у нас прямо передовик.

Никодим Васильевич, как ему и надлежало, смущенно улыбался.

Вдруг дверь отворилась, и девочка из чужого класса крикнула плаксивым голосом:

— Никодим Васильевич, там, в раздевалке, ваш Ладогин влез без очереди, отнял у девочки шапку и футболит!

Никодим Васильевич переменился в лице.

В тактичном молчании коллег слышался укор: «А мы-то думали, что он у вас действительно исправился».

Никодим Васильевич выскочил из учительской.

В раздевалке — дым коромыслом. Последний день, сегодня сойдет с рук многое такое, за что в середине четверти пришлось бы долго рассчитываться. Мальчишки в расстегнутых пальто, держа собственную шапку в руке, «охотятся за скальпами» — срывают шапки у зазевавшихся и превращают их в футбольный мяч. Теснота и сутолока неимоверная, большие мальчишки никого просто так не пропускают к выходу. Крики, визг обиженных, растерянные призывы дежурной учительницы, ругань гардеробной нянечки, которая давно грозится, что перестанет выдавать «польты», да ей самой тоже неохота задерживаться дольше времени. Но где же Ладогин?

Стоя на лестнице, Никодим Васильевич осматривал сверху кишащий безобразием школьный вестибюль. Вдруг он услышал голос:

— Эй, вы, встречные-поперечные, тараканы, сверчки запечные! — декламировал Ладогин, медленно двигаясь сквозь толпу и раздавая тумаки направо и налево. Он ехал верхом на спине мальчишки, большого и очень толстого, известного всей школе под кличкой Слон.

— Ладогин! — крикнул Никодим Васильевич.

Ладогин соскочил со спины своего подневольного сообщника и остановился, озираясь. Никодим Васильевич бросился к нему, не отдавая отчета в своих намерениях. И тут произошло то, что потом мучило Никодима Васильевича много дней.

Увидев мчащегося к нему учителя, Ладогин прочел угрозу на его лице, во всей устремленной вперед фигуре и бросился бежать. Никодим Васильевич, естественно, побежал за ним. Ладогин успел выскочить в первую выходную дверь, но в тамбуре перед второй дверью был настигнут. Никодим Васильевич схватил его за руку у запястья. Не успел он сообразить, что же делать дальше, как Ладогин, по примеру базарного жулья, упал на плиточный пол и, судорожно извиваясь и вырывая руку, стал кричать фальшивым пронзительным голосом:

— Что я вам сделал? За что вы меня, а? Что, справились, да? Сладили? Ну бейте, бейте!..

Орал он громко, предназначая свои слова не противнику, а окружающим. В тесном тамбуре, кроме них двоих, никого не было, но к его стеклам уже прильнуло множество детских физиономий, вся раздевалка кинулась к месту происшествия, дежурная учительница бежала на помощь, не зная, кому помогать. Никодим Васильевич не видел ничего этого. Коварство Ладогина поразило его. В изумлении он отпустил руку мальчика и распрямился. Ладогин проворно вскочил и выбежал наружу, оставив на полу свою шапку.

Никодим Васильевич поднял шапку и вышел на крыльцо. Ладогин, отбежав до угла здания, стоял там, простоволосый, распахнутый, на морозе.

— Отдайте шапку, — гнусил он. — Зачем же шапку-то забрали?

К Никодиму Васильевичу вернулось хладнокровие. Он дал шапку малышу, вышедшему из дверей школы, и велел отнести Ладогину. Тот надел шапку разухабистым жестом, вызывающе закинул голову, крикнул: «Что, не вышло!» — нагло погрозил кулаком и скрылся за углом.