Когда мы молоды - [35]

Рассказывает Власов, а сам так и заливается смехом. По-своему смеется, смешком сдержанным, вроде несмелым, а вернее — внутренним, как бы про себя смеется, чтобы и тут никого не обеспокоить, но в его серых прищуренных глазах так и мечутся озорные искорки.

Смотрю на него и узнаю в этом взгляде тот самый задорный, с лукавинкой, искристо-веселый блеск, тот самый огонек счастливой уверенности победителей, и слышу в этом смехе те самые нотки торжества сильных, которые я видел и слышал уже столько раз, но, кажется, впервые понял по-настоящему. А новый дизель на испытательном стенде шамкает поршнями так ладно, а краны движутся так плавно, несут многотонные узлы машин так легко, позвякивают так мелодично и нежно, а Власов смеется так тихо и сдержанно, и вдруг я слышу: м у з ы к а! Слышу, как все вокруг наполняется стройным звучанием  с и м ф о н и и, звучит что-то могучее, возвышенное, и я гляжу опять на Власова, и — понимаю.

Я смеюсь в лад Максимычу, невозможно не разделить его негромкое, сочное, мужественное веселье, смеюсь с ним в такт, чувствую себя с ним заодно, чувствую себя частичкой нового мира, где кое-что еще не образовалось, не устоялось, но он уже сильнее мира старого, и это понял господин Винк, пока стоял на пороге нашего громадного, светлого, прекрасного цеха.

— Так, значит, не раз еще удивим господина Винка?

— Да еще как удивим!

Стоим на плите, радуемся найденным словам, а веселье наше настоящее, от всей души, и ребята там, внутри приводного отсека, делают свое дело, на них можно положиться, не гляди что молодые, работают уверенно, надежно собирают дизель и не сомневаются, что скоро, скоро уж не иностранные, а наши дизеля будут лучшими в мире.

Не сердитесь на нас, господин Винк. Лично вам, да и вашей фирме мы не желаем никакого худа. Но мы вас обскачем, мы оставим позади вашу уважаемую фирму и много-много других фирм, в с е  в а ш и  ф и р м ы. Такова историческая закономерность. Это ей радуемся мы с Николаем Макаровичем Власовым, с Максимычем, стоя на чугунной плите посреди цеха, который, говорят, на пять минут лишил вас дара речи.

Цикл завершился, и все стало на свои места. Никакого открытия я не сделал, но мне не жаль потраченного времени. «У советских собственная гордость» — да, это знал еще Маяковский. И пусть всего лишь подтвердилась старая истина — зато какая!

1963

ЧУЖОЙ ЧЕЛОВЕК

I

Никодим Васильевич шел по школьному коридору. Никодим Васильевич был еще очень молод, он был в том возрасте, когда радуются, что выглядят старше своих лет.

Он шел по пустынному коридору и не замечал идущей рядом с ним завуча и не слышал, что она ему говорила. И мыслей у него не было никаких, одно лишь волнение, смутный, не умом, а всем телом ощущаемый трепет перед неизвестностью. Но не робость, нет. Никодим Васильевич был полон решимости.

Он не знал, как войдет в класс, не знал, что скажет своим ученикам. Вся педагогическая премудрость, которую он к тому времени уже постиг, дойдя до третьего курса педагогического института, казалось, выветрилась у него из головы. Никодим Васильевич знал только одно: теперь у него есть  у ч е н и к и!

Прошло уже пять минут, как прозвенел звонок, вся школа затихла, и только из конца коридора, из-за  т о й  двери, доносился гул. Завуч открыла дверь, вошла первой, он за ней.

Оборвалась модная песенка, доносившаяся из девчоночьего угла, только один писклявый голосок дотягивал осиротело: «Родные ветры вслед за ним летят», но и он осекся на полуслове.

В классе было темнее, чем в коридоре. Что-то белое, летучее промелькнуло в воздухе. Серые фигурки метнулись по рядам. Стукнули крышки парт, и стало тихо.

— Здравствуйте, дети, — сказала завуч. — Вот ваш новый учитель, его зовут Никодим Васильевич.

Кто-то хмыкнул.

— Ты что, Ладогин, подавился? — сказала завуч с вынужденно миролюбивой интонацией.

— А это не я, — ответил не по-детски грубый голос с последней парты.

— Так вот, дети, это ваш новый учитель, теперь он будет вас учить. Прошу любить и жаловать… Пожалуйста, Никодим Васильевич, — завуч уступила ему место у стола и вышла, как показалось Никодиму Васильевичу, с излишней поспешностью.

Едва она скрылась за дверью, класс ожил. Все задвигалось, загомонило. Сначала Никодим Васильевич видел перед собой сплошную бурлящую массу, потом стал отличать мальчишек, которые вертелись всем туловищем и громко галдели, от девочек, тоже вертлявых, но менее шумных.

Они с ярым любопытством рассматривали нового учителя и делились впечатлениями. Опять замелькали белые предметы, и теперь Никодим Васильевич убедился, что это были бумажные голуби.

Он стоял у стола, опершись ладонями, и не знал, что ему делать и что говорить. Смотрел на бушующее море озорства и не представлял себе, как справится с ним. «Растерялись, Никодим Васильевич?» Но нет же, не было это растерянностью! Он просто не знал, что произойдет в следующий момент, однако был уверен, что не сделает ничего такого, что могло бы его погубить: не рассердится и не повысит голоса.

Стоял у стола и улыбался. Он многое понял за эти минуты. Понял, почему его пригласили на работу сейчас, спустя полтора месяца после начала учебного года. Понял, почему и директор и завуч ему несколько раз как бы мимоходом говорили, что класс этот «сборный», но не вдавались в подробности, сразу отвлекались на другие предметы, не дав ему собраться с мыслями для расспросов. Понял, почему у этого класса сменилось уже три учительницы, — об этом тоже упоминали как бы вскользь, видно, лишь затем, чтобы нельзя было потом сказать, что это от него скрыли. Понятной стала и случайно оброненная фраза, которую сразу постарались замять: «На третий «б» непременно нужен мужчина».