Когда мы молоды - [36]

И Никодим Васильевич, улыбался, потому что человека радует любое открытие, любая разгадка, даже если она не сулит ничего хорошего.

«Не может быть, чтобы она не слышала этого шума, — подумал Никодим Васильевич. — А ведь не вернулась! Все ясно: бросили, как щенка в глубокую воду».

От этой мысли ему стало еще веселее, и еще шире стала улыбка на его лице. Она принесла ему первую маленькую победу. Одна из девочек с первого ряда нетерпеливо обернулась и крикнула:

— Да тише вы!

Мало кто обратил на нее внимание.

Бумажные голуби летали по классу, ударялись о стены, взмывали к потолку, снижались спиралями. Надо было кончать с этим безобразием, но как? Никодиму Васильевичу не приходила в голову ни одна толковая идея. Мысли его потекли в совершенно ненужном направлении: вспомнилось, как еще лет шесть, от силы восемь, тому назад, он сам пускал бумажных голубей, и делал это с большим искусством… Вдруг один голубь круто взвился вверх, стукнулся в потолок и, кружась штопором, упал на учительский стол. Неожиданно для себя самого Никодим Васильевич схватил хорошо знакомый ему метательный снаряд, привычным движением расправил ему хвост и плавно, с разгоном из-за плеча, пустил его в дальний угол.

И тотчас же класс огласился всеобщим восторженным хохотом. Мальчишки смеялись открыто и торжествующе, словно радовались пополнению своей компании, они вскакивали, размахивали руками, раскачивались всем туловищем и трясли головами, а девочки пытались сдержаться, отворачивались и прыскали в шеи соседкам.

Смеялся и Никодим Васильевич. Он еще не понимал, что сделал и чего достиг… Его просто рассмешила собственная выходка и захватило всеобщее веселье. Но нельзя было не почувствовать общности, которая вдруг возникла между ним и классом.

Ни один голубь не летал больше, о голубях забыли.

— Перейдем к делу, — сказал Никодим Васильевич.

Он посмотрел на часы: с начала урока прошло шестнадцать минут.

Смех утих, но было по-прежнему весело. Класс во все глаза смотрел на нового учителя. Все уже знали, что он способен на неожиданное.

На другой день на первом уроке опять летали голуби, а принять участие в их метании было уже нельзя, куда бы это могло завести?! Никодим Васильевич опять выжидал, но теперь уже сидя. Опять девочка с первого ряда взывала к тишине, теперь не одна, ее поддерживали другие. Он ждал, когда «заводилы» сникнут перед его невозмутимостью. Дождавшись критической точки, угаданной интуицией вчерашнего школьника, Никодим Васильевич встал, и воцарилась тишина. Все его мыслительные способности были теперь мобилизованы, чтобы доказать четырем десяткам сорванцов, что правописание безударных гласных важнее, чем метание голубей. Но все же он успел отметить про себя: «Встаю — тишина!» Никодим Васильевич посмотрел на часы: прошло одиннадцать минут с начала урока.

II

— Ну, что вы скажете о Ладогине? — спросили его в учительской.

Здесь Никодим Васильевич чувствовал себя стесненнее, чем в классе. Он был самым молодым, и все его коллеги, преподаватели младших классов, были женщины.

О Ладогине? Никодим Васильевич догадывался, что от него хотят услышать. Ведь Ладогина, переростка и второгодника, считали главным носителем зла в третьем «б». Его считали неисправимым. Подтвердить общепринятое мнение — чего проще! Но Никодим Васильевич отвергал общепринятые мнения. Он не мог пользоваться ими, потому что презирал приходящих на готовенькое, он считал себя вправе пользоваться только тем, что создал сам.

— Ладогин? — переспросил он. — Способный мальчик.

Кто-то возмущенно фыркнул, кто-то сказал «ха-ха», краснощекая пожилая учительница, подняв седую голову от груды тетрадок, посмотрела на него с любопытством. Конечно, он знал и другую часть правды о Ладогине, ту самую, ходячую, но подтверждать ее он не хотел, он хотел ее опровергнуть.

…День первый.

На задней парте — рослый, белобрысый мальчик — гигант для своих лет, — с чистым, белым лицом, голубыми, ясными, чуть навыкате глазами; одетый в черную суконную гимнастерку. Рядом — среднего сложения, пожалуй, даже щуплый мальчуган. Круглолицый, нос легонько задран кверху, по бледному лицу рассыпаны мелкие коричневые веснушки. Глаза темные, издалека не разглядеть, то ли карие они, то ли пестрые, — бывают такие, озорные, темно-серые с прозеленью и с коричневыми полосками, как арбузная корка. Темные волосы не причесаны, на макушке торчит вихор. На мальчишке серый хлопчатобумажный свитер, ворот сильно растянут, оттуда торчит тонкая шея, как стебель из цветочного горшка. Белобрысый усидчив и безмятежен, а щуплый насторожен и вертляв. Который из них Ладогин? Откуда-то оттуда прозвучало тогда: «Это не я».

Щуплый мальчик в сером свитере просидел два урока в каком-то оторопелом созерцании нового учителя. Еще бы: такой молодой, голос звонкий, хотя и басистый, глаза веселые, ладная спортивная фигура, ловкие движения — невидаль! Что будет делать? Эх, что ж ему делать — учить нас будет, на то и поставлен.

На третьем уроке, когда Никодим Васильевич стал вызывать к доске, на лице щуплого мальчика появилось невинно-сосредоточенное выражение. При этом он сильно подался вперед, открыл даже крышку парты и вытянул руки.