Когда мы молоды - [37]

Никодим Васильевич все заметил и все понял. Значит, это Ладогин? А вдруг не он? Все равно рискнем. В Никодиме Васильевиче проснулся тактик.

— Не надо, Ладогин, отвяжи, — сказал он ровным голосом. — Больно будет. У тебя ведь нет косы, вот ты и не знаешь, как больно бывает. А ты сиди, сиди, девочка, осторожно…

Класс опять захохотал; все лица повернулись к заднему ряду, а Ладогин, красный и растерянный, отвязывал от спинки парты косу сидящей впереди девочки.

— Он все время… — заныла девочка.

— Ах, вот что! Значит, ты все время к ней пристаешь? Давай исправим это раз и навсегда, забирай книги и садись вот сюда, на первую парту. Поменяйся с ним — как твоя фамилия?

Мальчик по фамилии Мясников покорно поплелся назад, а Ладогин, все еще красный и растерянный, выволок из парты свой обтрепанный клеенчатый портфельчик и, волоча его за оторванную ручку, подошел к первой парте, зашвырнул портфельчик внутрь и, только когда сел, стал понемногу соображать, что же произошло. Пересаживание на первую парту — это не ново. Все учителя пробовали с ним этот трюк. Но потом убеждались, что спереди он мешал еще больше, и, когда на следующую неделю он самовольно пересаживался назад, они делали вид, что не замечали этого. А чаще он вообще отказывался пересаживаться, и весь класс восторгался мужеством бунтаря Ладогина, и требовалось вмешательство завуча.

На этот раз все произошло иначе. Новый учитель застал его врасплох. Ладогин даже сообразить ничего не успел — и вот сидит впереди, а класс смеется над ним! Надо бы возненавидеть этого нового, как его — что-то похожее на «крокодила» — Крокодил Васильевич! Но нет, не получалось ненависти. У Ладогина была спортивная душа, не мог он не уважать победу в честной схватке, даже если эта победа одержана над ним самим.

Он сидел на первой парте и боялся теперь одного — чтобы новый не вызвал его к доске. Странно: боялся не за себя. Не знать урока — это ему не впервой. Попробуем выкрутиться, а если вовсе ни в зуб ногой, тогда уж помирать, так с музыкой, повеселим класс какой-нибудь околесицей. Нет, не за себя боялся Ладогин. Если новый сейчас его вызовет, значит, мало ему честной победы, значит, он хочет еще покуражиться, подчеркнуть свое превосходство! Неужели он это сделает? Ну что ж, пусть! Тогда мы еще посмотрим, кто кого. Не ты первый… Но не хотелось, чтобы так случилось. Этот новый как будто бы ничего. Достойный противник. Не хотелось, чтобы он стал врагом.

Едва ли Ладогин мыслил с такой ясностью. Скорее, в его голове бродили видения. Он видел хохочущие лица одноклассников, торжествующую ухмылку учителя, себя самого с поникшей головой, а потом осененного дерзкой мыслью, и вот класс хохочет над опростоволосившимся «новым», и лицо «нового» искажается злобой…

«Неужели вызовет?» — замирало внутри всякий раз, когда указательный палец «нового» шарил по строчкам классного журнала…

Звонок! У выхода Ладогин как бы невзначай оглянулся и увидел склоненную над столом фигуру Крокодил Васильевича. И, выйдя из класса, он не побежал, как обычно, на лестницу, где было всего шумнее и где можно было, забравшись под нижнюю площадку, стрельнуть у старшеклассников покурить, а стал с независимым видом, руки в карманы, прохаживаться неподалеку от двери, скрывая даже от самого себя, что хочется ему посмотреть, как «новый» выйдет из класса, как пойдет по коридору, как войдет в учительскую…

День второй.

Ладогин сидит на первой парте и тоскует. Открыто бросать вызов «новому» пока не хочется, он оказался вроде приличным парнем. А вытворить что-нибудь исподтишка, сидя на первой парте, не так-то просто. И Ладогин томится бездеятельностью, слушает с пятого на десятое рассказ учителя про Север и Юг, про моря и океаны, про Европу, Азию и прочие части света, а сам думает: что бы такое учудить? Правый локоть он поставил на парту, оперся подбородком в ладонь, взгляд отсутствующий.

— Ладогин, сядь как следует!

Хм, пристает! Тоже, как все… Ясное дело, учитель. Им все бы только нас жучить. Достав тетрадку по арифметике, Ладогин от скуки рисует в ней крокодила. Получается плохо, даже зло берет.

— Ну так как, по-вашему, где теплее, на Северном полюсе или на Южном? — Все притихли. — А, Ладогин, по-твоему, как?

Ладогин нехотя встает, прикрывает тетрадку с крокодилом. Смотрит в правый верхний угол класса, как будто там написан ответ. Как он спросил, где теплее?

— Теплее будет на Южном полюсе.

Хохочут, черти! Значит, не туда попал.

— На Северном теплее.

Хохочут пуще. Проклятый Крокодил, осрамил все-таки. Ладогин стоит весь красный, а «новый» уже усмиряет класс. Говорит, что нечего смеяться, ошибиться может каждый. Что ж, правильно. Велит садиться, в журнал ничего не ставит. Кузовлева вызывает, тоже не шибкий отличник. Однако лопочет как будто складно, и выходит, что жарче всего на этом, как его, экваторе. «Неужто уж и Кузовок, малявка, больше моего знает?»

Ладогин в расстройстве. Что-то непонятное творится. Чего хочет этот «новый»? С одной стороны, ведет линию как будто по справедливости, а с другой стороны — срамит… Бывало разве раньше, чтобы кто-нибудь из одноклассников позволил себе над ним смеяться? Ну-ка сейчас поспрошаем, кто смеялся?