Когда мы молоды - [15]

За рощей футбольное поле. Каждый вечер трое братьев Сомовых, трое Сысоевых, трое Зуевых да двое Жильцовых гоняли мяч, готовясь к очередной игре с текстильщиками соседнего города. Продуть тряпичникам было позорно, после такого случая футболистам недели две не давали проходу.

Поселок начинался за дальним углом заводской ограды, за стадионом: единственная улица, бревенчатые двухэтажные дома, каждый на восемь квартир, а некоторые коридорной системы, с общей кухней, где стоял большой некрашеный стол, длинные лавки и громадная кубическая печь с духовками в два яруса.

Здесь не было старожилов: поселок и сам завод всего лет десять как достроили. Рабочие — все больше вчерашние крестьяне из окрестных деревень — часто навещали родные места, вспоминали прежнюю жизнь и все нынешнее сравнивали с нею.

Но для рожденных ими детей мир начинался здесь.

Позади поселка, за барьером дровяных сараев, стелилась луговина с болотистой вмятиной и прудом, а дальше лес. Заберись на вершину, раскачай березку из стороны в сторону и, подлетев к другому деревцу, схватись за него. Если ты, конечно, не шляпа.

Далее березняк постарше. В апреле, когда почки взбухают, но еще не лопаются, проковыряешь кору, вставишь соломинку, подвесишь бутылку, а через день-два снимешь ее полную сладкого сока. Если, конечно, кто-нибудь не снял ее раньше тебя.

Еще дальше вглубь — дремучий ельник. Темно и тихо под густыми хвойными лапами, мягко щекочут ступни прошло- и позапрошлогодние иглы. В самой чаще делать особенно нечего, разве только устроить потайную землянку на двоих-троих с самыми закадычными друзьями, прятать там свои сокровища и сговариваться о единстве действий в противоборствах ребячьей вольницы.

Когда поспевали ягоды и грибы, маршруты лесных походов становились все дальше и смелее. За ельником ширилось болото, через него надо было знать тропу, а за болотом заповедные места, где белых, да подосиновых, да подберезовых набирали по бельевой корзине, а черники по ведру на двоих и несли его на палке, с отдыхом.

Грибами из-за болота гордились вдвое против собранных в ближнем лесу, потому что сходить за болото считалось определенным отличием. Но до этого отличия со временем дорастал всякий, как до усов. Тот же, кто хотел, чтобы о нем заговорили, должен был сходить на лесной пруд.

Само его местонахождение было известно лишь немногим. И знатоки не всякого брали с собой, а по выбору. Тайна лесного пруда дразнила воображение, и образ его окутывали легенды. О водяном говорить становилось уже неудобно, все ходили в школу и от учителей слышали, что суеверия следует изживать. Но, изживая их, каждый в глубине души робел при мысли о зеленом, как тина, существе, которого, правда, никто не видел, но и не дай бог увидеть, потому что тогда нет тебе спасения, уведет за собой в глубину. О русалках судили вольнее, поглядеть на них, пожалуй, никто бы не отказался, потому что они хотя и с хвостом, а все же вроде голые женщины.

А впрочем, сказочная нечисть — это так, в нее хочешь верь, хочешь — нет. Совсем другое дело те особые свойства, которыми обладал лесной пруд. Нельзя было долго сидеть на его берегу, глядя в воду: потянет так, что помимо воли нырнешь, да и не вынырнешь. Дна у этого пруда не было, а если и было, то так глубоко, что все равно как и нет. Вода в нем была синяя-синяя и всегда совершенно спокойная, даже если над лесом гулял ветер. Рыба в нем не водилась и лягушки тоже. Купаться там никто даже и не помышлял. Купались в ближней мелкой застойной «пру́дочке». После этого купанья, когда обсохнешь, ладонью стираешь с себя разводы серого ила.

III

— Ну так вот, значитца, — произнес авторитетно Митька Носов, ни к кому не обращаясь и как бы подводя итог предыдущему разговору, хотя разговора никакого не было, просто валялись на траве у прудочки, нежились на солнце, нехотя передразнивались и подзадоривали друг друга лезть опять в воду, теплую, как парное молоко, и не помогающую от жары.

Притихнув, все уставились на Митьку.

— Завтра мы с Васькой Ромашовым, — продолжал Митька, — идем на лесной пруд.

Тон у Митьки был слегка пренебрежительный и не допускающий не то что возражений, но и мысли о возражениях, потому что Митька был выше всех ростом и мускулы имел почти как у взрослого. Да и сообщение было такое, что и поддакнуть не сразу соберешься с духом. Во-первых, Васька Ромашов не мальчишка — парень! Работать на завод поступает, в токаря — пока, конечно, учеником. А Митька с ним, стало быть, сдружился, раз вместе решают, куда сходить, куда нет. Значит, перед Митькой теперь еще ниже сгибаться надо… Во-вторых, решение таких людей обязательно для всех, но кого-то оно коснется? Один спит и видит лесной пруд, да могут не взять, другой не пошел бы ни за какие деньги, а вдруг велят?

— Вот и думаю, кого бы еще из вас взять? — процедил Митька, неспешно и холодно обозревая всклокоченные вихры, облупленные носы и плечи. Митьку боялись. Кто ему не угодит, того он дрессировал, то есть подзывал и приказывал «скажи «а», и на это «а» говорил обидную похабщину, а кто отказывался говорить «а», того отрывисто и больно бил по щеке.