Когда мы молоды - [13]

На некоторое время сон отступает. Федька не завидует больше ни инструментальщице, ни солдатам на фронте, ни тем, кого бомбят, ни токарю Кононову с его живой работой, которая не дает скучать. Но через полчаса снова накатывается тяжелыми волнами сон. Накатывается еще неодолимее, никакими силами не справиться с ним, не оторвать подбородок от холодного влажного ворота… Третья ночь, она самая трудная… Только ее выстоять, а там уж легче, втянешься.

Эх, что это я, в самом деле, дурака валяю! Вот запущу сейчас на самоход, а сам возьму да и сосну минуточку-другую, пока оно крутится. Минут десять — пятнадцать. Говорят, достаточно соснуть самую малость, и потом уже легче. Поставлю ограничитель, чтобы самоход выключился, как проход кончится… Да я и сам не просплю, так уж, на всякий случай…

Федька укрепляет кулачок ограничителя в боковом пазу, стелет на пол у станка старенькое пальтишко и ложится.

Так его и находит утренняя смена.

II

Готовить собрание поручили профоргу цеха Марии Михайловне, заведующей тарифно-нормировочным бюро. Женщина она была энергичная и обязанности свои исполняла ревностно.

В цехе было на кого опереться. Например, активист Николай Гольцов, еще недавно отличный фрезеровщик, а провоевал полгода, вернулся без руки, — куда его? Поставили нормировщиком. Был еще мастер Матюшин, человек старой рабочей закалки, нетерпимый к баловству и безалаберности. Был токарь Кононов — гордость завода. Были и другие, положительные, грамотные люди. С каждым из них Мария Михайловна поговорила накануне.

— Вы уж так, Василий Иваныч, — настраивала она старого мастера, — по-рабочему, на совесть больше напирайте.

— Какую еще совесть!.. — отворачивался Василий Иванович. — Не стану я выступать. И вообще, скажу вам, зря вы это затеяли.

— Ну как же, Василий Иваныч? Вы тут чего-то недопонимаете. Если мы станем проходить мимо фактов разложения трудовой дисциплины…

— Это Федька-то? Нашли разложение…

— Ах, Василий Иваныч, как вы узко смотрите. Ведь дело не в Завацком, а в том, как прореагирует коллектив. Если все станут располагаться спать возле станков…

Василию Иванычу некогда было спорить; сдвинув на лоб очки, он засопел и буркнул: «Ладно, скажу чего-нибудь. Воспитатели…»

Невыспавшегося, усталого Федьку привели, когда все уже собрались. Он пошел искать место в задних рядах, но Мария Михайловна остановила его:

— Нет уж, пожалуйста, Завацкий, садись вот сюда, чтобы все тебя видели.

У Федьки не хватило духу возразить. Он покорно уселся на скамью сбоку от стола президиума — не то почетный гость, не то подсудимый.

«Ну, давай поскорей, начинай, что ли», — беспокоился народ, потому что все спешили домой. Это экстренное собрание пришлось очень некстати, а не пойти нельзя; вопрос важный и время военное.

Первой держала речь сама Мария Михайловна. Говорить она умела складно, слушали ее тихо, с вниманием, и это еще больше воодушевляло ее. Она уже сказала про рабочую совесть и про то, как нетерпимы отдельные, пусть единичные факты нарушения дисциплины и как зависит от дисциплины выполнение производственной программы.

— Тот, кто вносит анархию в нашу трудовую среду, — говорила Мария Михайловна, одергивая серый жакет, — кто допускает отступление от железного порядка и дисциплины, тот разлагает наши ряды, тот тем самым вольно или невольно играет на руку врагу!

На Федьку, сидевшего у всех на виду, ее слова обрушивались словно тяжелые камни. Теперь все представилось ему в ином свете, в его сознании возникали жуткие картины. Гибли под вражеским огнем наши солдаты на фронте, им нечем было отбиться, не хватало боеприпасов; снарядов недоставало, потому что мало было стали, а сталевары оплошали из-за нехватки разливочных ковшей — и все из-за недоданных огромных гаек. И в самом начале этой роковой цепи стоял он, Федька Завацкий, и самое ужасное заключалось в том, что был он и не Федька вовсе, в его бумагах значилось не Федор, а Фердинанд; и отец его не воевал на фронте, а строил железную дорогу где-то под Сызранью; и дома у них прежде, до самой войны, говорили по-немецки, на том же языке, что и фашисты. Об этом многие знают, но никто никогда даже не заикнулся, сама Мария Михайловна, строгая и страшно принципиальная, ни слова не проронила, но от этого не легче. Только теперь он с полной силой ощутил свою вину, во сто крат отягощенную тем, что он не Федька. Все ниже и ниже опускал он голову, все выше поднимались худые острые плечи. И вдруг губы задрожали, углы рта поползли в стороны, подбородок сморщился, и по щекам неудержимо потекли слезы.

В зале заметили, зашушукались, и какой-то девичий голосок произнес жалостливо и растерянно, с чуть вопросительной интонацией:

— Плачет!

Мария Михайловна обернулась, поглядела на Федьку, смолкла на мгновение. Члены президиума зашептались. Мария Михайловна прислушалась, кивнула понимающе.

— На этом я заканчиваю, товарищи, — сказала она. — Думаю, что фрезеровщик Завацкий, совершивший такой недостойный поступок, как сон на работе, прочувствовал и осознал свою ошибку. Но мы должны сурово осудить его тягчайший проступок. Кто желает выступить? Или послушаем самого Завацкого?