Когда мы молоды - [11]

— Раствор марганцовки есть?

Мать подала стакан с фиолетовой жидкостью.

Взяв сразу несколько спичек, незнакомец зажег весь пучок и держал лезвие ножа в пламени, пока чуть не обжег пальцы. Резким движением загасил огонь, помахал в воздухе раскаленным ножом, чтобы лезвие остыло, окунул его острый конец в марганцовку и шагнул к кровати.

Держа левой рукой серебряную ложку, он придавил ею язык и острием ножа вспорол желтую опухоль в горле.

Мальчик не почувствовал боли, его лишь затошнило. Отдав матери нож и поддерживая мальчика за спину, врач коротко приказал:

— Миску!

Как и час назад, мальчик лежал в постели, но теперь чувствовал себя так, будто только что заново родился. Дышалось легко, глубоко и спокойно, все немного вращалось перед глазами, но это не было противно, скорее приятно, стих шум в ушах, не пылала жаром голова — все как рукой сняло. Он мог дышать! Что за наслаждение!

— Хорошенько прокипятите нож, — сказал врач. И, улыбнувшись как бы виновато, добавил: — Не бог весть какой хирургический инструмент, но он сослужил нам хорошую службу. Нельзя было терять ни минуты.

— Ах, доктор! Как мне благодарить вас!

— Не стоит об этом. С вашего позволения, я еще немного останусь понаблюдать за мальчиком.

Ушел он лишь поздно вечером, сделав еще один укол, и сказал на прощание:

— Завтра я зайду взглянуть на него.

Мать робко присела на край кровати. Она беззвучно плакала.

— Милый мой маленький мальчик, — говорила она, гладя его руку. — Усни теперь. И все будет хорошо, да?

Мальчик смотрел на нее благодарно и нежно.

1982

НОЧНАЯ СМЕНА

I

— С понедельника поставь одного фрезеровщика в ночь, — сказал мастеру Матюшину начальник цеха, — а то вовсе зашьемся с проклятыми гайками. Токари гонят и гонят, а фрезеровщики не поспевают.

— Кого же я поставлю? — засопел Матюшин, сдвигая на мясистый морщинистый лоб овальные, царских еще времен очки в стальной оправе. — Одни пацаны.

— Ну как — пацаны? — возразил начальник цеха. — Вот прошлый раз работал один, рослый такой. Самостоятельный парень.

— Завацкий Федька? — старик сердито отвернулся. — Шестнадцати еще нет!

— А что делать, Василий Иваныч? Война…

Подходя к универсально-фрезерному станку «Цинциннати», мастер Василий Иванович, глядел строго и внушительно. За станком стоял тощий паренек в черной старенькой спецовке с чужого плеча, она болталась на нем как на вешалке, длинные рукава пришлось подвернуть и обвязать веревочками. Василий Иванович некоторое время будто бы присматривался к работе фрезеровщика, и парнишка тоже начал критически оглядывать свое хозяйство: не дрожит ли оправка, достаточно ли обильно падает на широкую фрезу струя охлаждающей эмульсии, не набралось ли слишком много стружки?

Но Василий Иванович только делал вид, что следит, как идет работа, а сам искоса разглядывал паренька, его острые плечи, длинную шею, бледное сосредоточенное лицо — на нем даже веснушки выцвели от недостатка солнца и питания. Синеватые губы сжаты, посапывает от усердия длинный, расширяющийся книзу нос, брови нахмурены, над высоким лбом топорщится жесткий вихор. По четвертому разряду работает. Василий Иванович в его возрасте был еще мальчиком на побегушках.

— Значит, так, Завацкий, — сказал наконец мастер. — С понедельника выйдешь в ночную. Ясно?

Василий Иванович человек крутой, с ним не больно-то поспоришь. Но ночная смена!

— Опять я? — сиплым баском возразил парнишка. — Почему всегда я?

Против ожидания, мастер не рассердился, не гаркнул, а заговорил миролюбиво, словно с равным:

— А кого я поставлю, ты сам посуди? С кем работаем-то? — он оглядел соседние станки: за ними стояли женщины, матери семейств, да мальчишки и девчонки, малорослые, тощие, ненадежные… — Мужиков-то нету.

Первая ночь прошла, в общем, терпимо. Во вторую, после двенадцати, стало здорово клонить в сон. Но Федька Завацкий прошелся по цеху, стрельнул закурить у токаря, нарезавшего резьбу на тех самых большущих гайках, которым он фрезеровал грань, и так дотянул до утра. На третью ночь глаза стали слипаться сразу после начала смены. Третья ночь — критическая. Пересилишь себя — значит, втянулся, дальше пойдет уже легче.

Стоит Федька у станка, смотрит, как широкая фреза с крупным спиральным зубом, быстро вращаясь, снимает толстую стружку с огромных круглых гаек, зажатых в чугунные тиски. Зачем такие гайки? Для танков? Не может быть, очень уж большие. Для каких-нибудь сверхтяжелых орудий? А может быть, просто для разливочных ковшей, как в мартеновском цехе? Кто их знает. Велят делать, значит, нужны.

Вертится фреза, льется на нее из резиновой трубки белая эмульсия, ползут навстречу вращению салазки, растет потихоньку горка свежей колючей стружки. Федька счищает ее щепочкой, проталкивает по пазам стола в самый конец, а там осторожно, чтобы не занозиться, собирает рукой и — в ведро, старое, корявое, что стоит на черном от мазута торцовом полу. Гайки, фреза, эмульсия, тиски, стружка, черный торцовый пол… Скупой свет лампочки над станком, его широкая, размытая тень…

Цех ночью кажется огромным, как будто и конца ему нет. Днем здесь шумно и тесно, у каждого станка люди, а в ночную смену — там горит одна лампочка, тут другая, подальше третья, и желтеет вдали освещенный прямоугольник окна инструменталки. Она открыта, но инструментальщица, конечно, спит. Что ей ночная смена: кому надо — разбудит. Есть же счастливые люди на свете!