Когда мы молоды - [16]

— Ну, чего затихли? Сдрейфили? Нет желающих?

Все молчали. Только мелочь пузатая, те, которым осенью только еще идти в первый класс, вдруг впали в раж, повскакали на ноги, прыгали и кричали, что готовы хоть сейчас идти на лесной пруд. В шутку, конечно: знали, что их не возьмут.

Но Митька Носов, как ему и подобало, не обращал на мелочь никакого внимания. Он остановил взгляд на молчаливом мальчишке с темным, подрастающим после машинки ежиком. Тот лежал на животе, опершись на худые локти, плечи остро торчали, голова провалилась между ними. Лоб широкий, нос непокорно вздернут, голубые глаза из сощуренных век неподвижно смотрят вдаль.

— Ну, а ты, Коська? Помалкиваешь?

Мальчик дернул плечами, сдвинул выгоревшие брови:

— Чтой-то мне помалкивать? Могу сходить.

— Хе! Он может! Скажи какой герой.

— Ха-а! Герой выискался! Смельчак, залез в стульчак! — галдели несмышленыши.

Все шло как по писаному. Митькина интрига удалась. Всякий раз, когда они с Костей встречались на людях, Митьку подмывало вызвать его на столкновение. Нельзя сказать, чтобы Митька недолюбливал Костю. Скорее, даже напротив, питал к нему странное влечение, похожее на любопытство: Костя был непонятен! Не силач, а защиты ни у кого не искал. Выбирал себе в товарищи таких же, как сам, бесталанных, копались в сараях у отцовских верстаков, мастерили, придумывали то, что другими давно придумано. Насмешек же не терпел, и если его раздразнить, то бросался драться хоть на кого. Прошлой зимой схлестнулся даже с Васькой Ромашовым. Васька сказал раз в компании, когда обсуждали Костины выходки: «Ишь ты, какой герой! Ты, может, и со мной сойдешься на любока́?» Костя посмотрел исподлобья, губы у него задвигались, и он сказал дрожащим от обиды голосом: «А почему бы и нет?» Пошли за сараи, дрались долго и упорно, Костя все отступал и отступал по глубокому снегу, но ни разу не повернулся спиной и, только когда уже не держали ноги, сел на снег и, отплевываясь кровью, заплакал. Победитель, наклонясь к нему, обнимал за плечи и говорил с неожиданной лаской: «Ну, ты чего? Больно, что ли? Ты мне тоже раза два знаешь как крепко заехал», — и оттопыривал распухшую губу…

С тех пор Коська, несмотря на слезы, вырос в глазах мальчишек, но подзуживать его при случае не перестали.

— Ты сперва спроси еще, кто тебя возьмет, — скривился Митька, приподнимаясь на локте.

— Ну и не бери, я с тобой и сам не пойду, — сухо огрызнулся Коська, даже не поворачивая головы.

— И ни с кем не пойдешь! — возвысил голос Митька.

— Захочу, и пойду.

— А вот и не пойдешь! Кто тебя возьмет?

— А мне и не надо, чтобы меня брали. Сам пойду.

— Да-а? — подхватил Митька, торжествуя, что поймал на слове. — Может быть, еще искупаешься там, в лесном пруду?

— А вот и искупаюсь.

Ну уж это было слишком. Такого не ждали даже от заносчивого Коськи. Малыши, которые усердно натирались илом с головы до ног, завели вокруг хвастуна африканский танец с визгом и воем.

Коська же, ни слова больше не говоря, поднялся с демонстративной неспешностью, поддернул свисающие ниже колен отцовские трусы и вразвалку направился к воде. Он купался один, никто не полез с ним вместе. Проплыл до другого берега и обратно, опустился, по обычаю, на середине с поднятыми руками, показав глубину — с головкой, взглянул на тучу, надвигающуюся с запада, и вылез. Но едва он снял трусы, чтобы их выжать, в бок ему шлепнулся жидкий ком ила. Злодей, из младших мальчишек, тут же пустился со всех ног к поселку, а Косте — без трусов-то не побежишь! Митька смотрел в сторону, но Коська сказал именно ему:

— Ну что ж, валяй. Как-нибудь сочтемся.

— А я-то при чем?

— Ты, конечно, ни при чем, — в тон ему подтвердил Коська и пошел снова в воду, стал еще купаться, как будто этого и хотел.

Когда же он опять вылез и стал одеваться, то обнаружил, что обе штанины его истрепанных до бахромы порток завязаны тугими узлами, для крепости смоченными в воде. Коська с яростью огляделся, злясь, что не смотрел на берег, когда купался.

— Это не мы, — говорили малыши, держась подальше. — Это Митька.

Митька шел тропою к поселку, заложив руки в карманы, рассчитанно медленной походкой. Коська посмотрел ему вслед с досадой, но без ненависти. Митька его переиграл, в общем-то не нарушая правил.

IV

— Ты чего вскочил ни свет ни заря? — зашипела мать, когда он явился на кухню и полез головой под кран.

— По чернику, — ответил Коська. Умывшись, сел к столу на отцовское место.

— Куда сел? Нечем тебя кормить, еще не готово.

— Дай картошки вчерашней с огурцом.

Холодную молодую картошку глотал торопливо, хрустел малосольным огурцом, заедал черным хлебом, кусая от большой краюхи.

— Ну я пошел.

— Погоди, а чаю? Сейчас закипит.

— Да ну его.

Взял лукошко берестяное, что сделал ему отец еще маленькому, положил на дно недоеденную краюху.

— Что же с таким лукошком?

— Там возьмут посудины другие ребята… Ну я пошел, ладно?

Костя торопился уйти, пока не встал отец. Хотя отец притеснял его еще меньше, чем мать, сегодня Косте хотелось избежать расспросов.

Вчерашняя пыль на тропе, собравшаяся в крошечные крупинки, лежала неприкосновенной. У леса Костя оглянулся. В розовом от встречных лучей воздухе чернел поселок, над ним висело солнце пшеничным караваем, горячим, только что из печи. Заухал главный молот в кузнечном цехе, где-то взвизгнул паровозик — эти звуки, пугающие спящих по ночам, донеслись издалека, словно привет от доброго знакомого.