Княжна - [32]

И со следующего дня началась у нее совсем другая жизнь — злая и быстрая, без остановок. Такая, что в походных палатках лагеря или на летней горячей, а после мокрой осенней, и стылой зимней земле засыпала она, не чувствуя, как ноют натруженные руки и ноги, а в ушах все звенит и звенит гортанный крик воина, обучающего мальчишек. И ее — Хаидэ, наравне со всеми.

Редкие дни отдыха выпадали ей, по пальцам одной руки сосчитать. Когда впервые вернулась, на шагом идущем Брате и еле сползла с него на руки няньке, та, причитая, отвела в палатку, уложила на проветренные мягкие шкуры и, увидев на ладонях красные, до мяса стертые раны от тетивы и рукояти лука, ахнула и стала целовать ей запястья, стараясь не касаться ран.

Ящерицей выползла из палатки, загремела посудой, запахло в распахнутый полог свежими травами. Хаидэ свернулась клубком, думая — вот только спать, за оба дня выспаться. Но почуяв прикосновение к ладоням мягкой тряпицы, хриплым голосом велела:

— Фити… Какие травы. Скажи мне. Про все…

И та, окуная в черный отвар тряпку и отжимая ее, шепотом рассказывала, повторяя для памяти по нескольку раз:

— Это косень, милая. Косень червя отгоняет, который мясо грызет. Если его не заварить, то зарастет кожа на ранах, а черви внутрь уйдут. А это, что щиплет нос, это саманка, она кожу растит, мясо двоит. Если рана глубока, то саманку нажевать и в рану вложить, сверху — повязку. И через день глубина заполнится, кожица напластается.

— А где… растет где?

— Да под ногами, птичка, вот смотри, листики резные. Утром при солнце увидишь, я покажу. И еще тут белоцвет и столист. Эти от жара в голове и в сердце.

— А есть такая трава, Фити, чтоб я сразу — сильная? Как остальные.

— Нет, птичка. Таких трав нет. Есть обманки, они хороши, когда надо быстро вскочить, бегом бежать, махом ударить. Но потом скрутит тебя, как старую ветку в огне. Ничего нету даром, воробышек мой.

— Как же мне тогда… — Хаидэ уткнула лицо в мерно шевелящийся бок няньки и заплакала, тихо-тихо, чтоб та не почувствовала. А перед закрытыми глазами шли и шли, как верблюжий караван: ледяные лица мальчишек, летящие мимо глаз стрелы, топорики, кувыркающиеся в воздухе, и — в бревно, а ее топорик — в землю; зигзаг солнечного злого света на визгнувшем коротком мече… и снова бесстрастные лица с прищуренными глазами, мелькающие в беге колени, спины упавших, щекой прижавшись к гудящей земле, размах руки с окаменевшими пальцами на рукояти, и еще размах, и снова такой же.

— Эй? — замотав израненные руки полосками мягкой замши, Фития приподняла Хаидэ за плечи, — ну что ты, милая? Больно? Пройдет сейчас, потерпи.

— Мне тут больно, — девочка приложила забинтованную руку к груди под засаленной охотничьей рубашкой, — я хуже всех! Пень и тот быстрее меня, Фити! Пень!

— А-а-а, вот она — дочь Непобедимого! Ну? — нянька встряхнула девочку, усаживая ровнее, — злишься? Хорошо. Твоя злость тебя вылечит. Только на привязи держи и выпускай, когда тебе надо.

— А разве так можно, со злостью? Она ведь сама!

— Сядь тут, — Фития снова посадила девочку прямо, и когда та, клонясь от усталости, уронила голову ей на плечо, встряхнула, не очень заботясь о том, что у той все болит. Хаидэ вскрикнула. Но такая добрая раньше нянька не пожалела, не стала по голове гладить и на щеки дуть, прогоняя несчастья.

— Ты говоришь, Пень лучше тебя. Быстрее и сильнее. И лучше стреляет, да?

Хаидэ молчала. Говорить было обидно, и на Пня поднималась злость.

— Так пока они там скачут степными зайцами, научись тому, что не каждый умеет. Сила и ловкость, они — разные. Вот твоя злость, смотри.

Фития в сумраке, разбавленном крошечным огоньком светильника, нарисовала пальцем по воздуху несколько линий.

— Лохмата, страшна, зубы, как молнии, глаза, как огненные шары. Видишь?

— Д-да…

— Это твой зверь, Хаидэ. Убьешь его — станешь слабее. А победишь, то с привязи спустишь, когда надо тебе.

— Как волка прикормленного?

— Как эллины своих псов на охоте.

Рассмотрев нарисованную на темноте мерцающую огнем шкуру и бьющий из раскосых глаз яростный огонь, девочка мысленно накинула на лохматую шею веревку. И когда зверь вскинулся, роняя кипящую слюну и выбрасывая перед собой лапу с кривыми когтями, сжала губы, дернула, затягивая петлю. Рука заболела, боль, тоже дергаясь, поползла в плечо, укусила спину между лопаток. Но Хаидэ держала крепко, ненавидя зверя по-настоящему. И тот, несколько раз бросившись, захрипел, вертясь, и стих, припадая брюхом к земле.

Фития сбоку смотрела, как закаменело лицо девочки и глаза, сузившись, отразили огонь. Нос заострился и побелел подбородок. Сжатые губы разошлись, выпуская слова с шипением, и снова сомкнулись.

— С-сидеть, сын беды.

И, через несколько мгновений тишины, черты лица снова смягчились, припухли губы и расширились карие глаза.

— Фити? У меня получилось!

— Ты дочь вождя, птичка.

— И оно меня будет слушаться? Всегда?

— Обуздывай, как твой отец бешеных жеребцов, трудись. И может быть, через время.

— Опять время…

Поворочалась и села, положив на коленки забинтованные руки. Посмотрела в пустой темный воздух, где только что побеждала чудовище, в первый раз — сама. И вспомнила, как во время бега через степь, когда уже каждый куст хватал за ноги, каждая ямка превратилась в пропасть, и воздух в горле стал каленым, как летний песок, она упала и не могла подняться. Закусила губу, чтоб не заплакать, глядя в удаляющиеся спины. Никто даже не оглянулся. А потом, чувствительно дав под ребро, споткнулся об нее Пень, сунул под руку маленький мех с остатками вина и помчался дальше, топая кожаными сапогами, легко перелетая через расщелины степных скал.