Князь Василий Долгоруков (Крымский) - [39]
— По разуменью моему, — раздумчиво говорила она в Совете — истощить Порту, и обезопасить себя мы можем либо заставив крымцев отторгнуться от нее и стать независимым, дружественным к нам государством, либо присоединив силой оружия ханство к России… Второй способ, возможно, более быстр. Но он грозит немалыми политическими издержками. Ибо мы предстанем перед всей просвещенной Европой злобными завоевателями, поработившими несчастный татарский народ…
— Не это их встревожит, — тихо вставил Чернышев, — а выход России на берега Черного моря.
— …Европейские державы, — продолжала говорить Екатерина, — и в первую очередь Франция, будут недовольны нашим продвижением на юг. И я не исключаю, что против империи могут быть предприняты определенные нежелательные действия… Поэтому нам надобно вести дела так, чтобы крымцы и соединенные с ними ногайцы сами отторглись от Порты… Отторглись по собственной воле и обратились к России с просьбой о покровительстве. Тогда и с турками разговор будет иной, и Европа нас пожалует за благородство.
— Я не знаю, чем пожалует нас Европа, — заметил Орлов, — но отторжение Крыма и выход к морю выгоды принесут неисчислимые.
Совет единодушно постановил уполномочить Петра Панина открыть переписку с крымским ханом, дабы убедить того в полезности отторжения. Если же Девлет-Гирей сохранит верность Порте — отколоть от Крымского ханства ногайские орды. А затем еще раз обратиться к здравомыслию хана.
— Заупрямится басурманин, — предостерег Разумовский.
— Тогда — вторжение! — воинственно воскликнул Чернышев. — Разгромим тамошние турецкие крепости, изгоним неприятеля из Крыма — хан сговорчивее станет…
На следующий день — шестнадцатого октября — Екатерина подписала рескрипт Петру Панину.
Продрогший от холода, весь заляпанный грязью, нарочный офицер тяжело сполз с седла — карету со сломанным колесом он оставил на станции, — еле переставляя ноги, вошел в приемную комнату и усталым, сдавленным голосом потребовал, чтобы командующему доложили о высочайшем рескрипте.
— Их сиятельство отошли ко сну, — пояснил адъютант, зевая. — Давайте пакет!
— Приказано вручить без промедления… лично в руки его сиятельства.
— Хорошо, я доложу, — снова зевнул адъютант.
Он встал из-за стола, подошел к двери спальни, осторожно постучал в нее согнутым крючком пальцем и, услышав невнятный возглас, приоткрыл.
— Прошу простить, ваше сиятельство, — громко зашептал он в щель, — но вам срочный пакет из Петербурга.
Через минуту в двери показался Панин, одетый в длинную белую рубашку, в ночном колпаке с кисточкой, свисавшей до плеча. Щурясь от света канделябра, стоявшего на столе у адъютанта, он недовольно буркнул:
— Где пакет?
— Приказано вручить лично, ваше сиятельство! — вытянулся офицер. С его мокрой одежды на полу натекла грязная лужица.
Панин взял пакет, сломал восковые печати, развернул бумаги и, чуть склонившись к свечам, стал читать.
«Мы за благо рассудили сделать испытание, не можно ли будет Крым и все татарские народы поколебать в верности Порте Оттоманской внушением им мыслей к составлению у себя ни от кого не зависимого правительства», — писала Екатерина.
Панин перечитал предложение еще раз, удовлетворенно хмыкнул, подумав, что с буджаками он поспел вовремя… «Надо будет завтра же отписать в Петербург. И число отметить — двенадцатого октября, — чтобы там увидели мое предвосхищение…»
О буджаках он подумал не случайно. После падения Хотина и Ясс турецкий визирь увел свое войско за Дунай, бросив ногайские орды перед могучей российской армией на произвол судьбы. Оценив положение, Панин решил незамедлительно воспользоваться настроениями недовольства и подавленности, охватившими ордынцев. Двенадцатого октября он отправил кошевому атаману Петру Калнишевскому письмо, в котором потребовал выбрать из запорожских казаков несколько человек «надежных и острых, с знанием татарского и турецкого языков и всех жилищ их основания и нравов» и послать их в буджакские аулы для склонения мурз в пользу «приступления буджакской орды под скипетр и защищение» российской государыни. А За это орде обещалась свобода от нападений российских войск и турецкого рабства, право жить особым народом и управляться по своим законам и обычаям.
Панин снова стал читать рескрипт.
«Сочинена здесь форма письма от вашего имени хану крымскому. Письмо в Крым удобнее отправить через татарских пленников. Ежели крымские начальники к вам не отзовутся, в таком случае останется возбудить сообща в татарах внимание через рассеяние копий с письма по разным местам, чем по малой мере разврат в татарах от разномыслия произойти может…»
Кроме того, в рескрипте отмечалось, что для организации «испытания» Панин может взять себе в помощь из Киева канцелярии советника Веселицкого.
Вторая бумага, лежавшая в пакете, была образцом письма к татарам. В ней высоким слогом изъяснялись мотивы, побудившие Россию обеспокоиться судьбой Крымского ханства:
«Хотя по вероломно разорванному Портой миру ее величество и принуждена была поднять оружие свое на все турецкие области, но по своему человеколюбию и великодушию она сожалеет о пролитии невинной крови тех, которые не только не принимали участия в разрыве вечного мира, но и сами содержатся в порабощенном подданстве Порты. А потому искреннее желание ее величества состоит в том, чтобы Крыму и всем принадлежащим к нему татарским ордам доставить на вечные времена благоденственное существование, не зависимое ни от какой державы, в чем Россия ручается своим покровительством. Вполне свободное, основанное на народном законе и обычае управление татар на будущее время — есть непреложное желание ее величества…»
