* * *
Приказано было царём вести исчисление лет не по-прежнему, от сотворения Господом мира сего, но по-новому, от Рождества Христова, как в странах латинских ведётся. И генваря 30 года, или, вернее, «лета», как писалось, 1722 старая столица Москва тешена была праздничным необычайным зрелищем.
Накануне, с вечера ещё, потянулись к селу Всесвятскому многие сани, высокие особы съезжались. Однако подлинная суматоха лишь наутро сделалась, после утреннего кушанья, или, как повелось говорить со слов самого государя, после фриштыка. Снаряжались диковинные экипажи, прислуга как угорелая носилась взад и вперёд с ворохами цветного платья. Двери хлопали, и сквозняки холодные зимние будто силились на воздух взвить большой деревянный дом со всеми его низкими потолками и тесными покойниками...
Наконец всё было слажено, готово. Расселись. Тронулся с места поезд чудной, необычайный. Уже на подъезде к Москве слобожане повысыпали на дорогу. По обеим сторонам санного пути толпились люди: мужчины сдвигали от глаз шапки меховые, тёрлись друг о дружку тулупами овчинными, тёплые ковровые платки женщин пестро расцвечивали толпу — цветные среди тёмной верхней одежды и белого снега. Не сидели по домам и в самом городе. Долгое выдалось погляденье — до позднего вечера. И длилось, длилось — среди горения-свечения смоляных факелов и треска-блеска потешных огней...
Сначала всё для глядевших сливалось воедино, двигалось пестроцветным пятном, скрипели полозья, топотали копыта, цветные перья огромных неведомых птиц развевались пышно над головами конскими. Лошади, цугом впряжённые, тянули на полозьях сани диковинные — корабли, ладьи, раковины большие. Гремели бубны и трубы — старинные русские музыкальные инструменты. Диковинные шапки на головах седоков изображали короны, тюрбаны, колпаки с колокольцами звенящими. Распускался порывным ветром государский штандарт — орёл двуглавый коронованный. Раковина укреплена была на колёсах, и в ней человек стоял с трезубцем в правой руке. Гадали — из чего та раковина слажена. Отыскалось среди поглядельщиков несколько важных знатоков — поясняли, что человек с трезубцем покорение морей означает. Ведь ещё при отце нынешнего государя, при царе Алексее Михайловиче, всего-то один корабль был на всё царство, и тот пожёг бунтовщик Стенька Разин, ныне же — флот и выход на море северное. К тому и фигура с трезубцем — покорение морей...
В пестроцветном пятне маскарадного поезда уже стали различать склад и лад, и кто во что наряжен, и кто есть кто...
Впереди всех — шутовской маршал с булавой, и вкруг него — конные хари — потешные маски. Следом — большие сани, и — узнали! — ропотом прошло: «Бутурлин... Бутурлин...» Глава государской обычной потехи — «всепьянейшего собора» — важно восседал на возвышении наподобие трона, крытом бархатом, одет он был верховным попом латинским — папою: долгая алая бархатная мантия горностаевым мехом подбита. У подножья тронного возвышения, на бочке, уселась харя с кубком золотым в одной руке и кувшином вина — в другой, на башке — шапка овчинная, будто кудри крутые спластались, а поверх — венок из листьев зелёных, бархатных и золочёных. На всепьянейших соборах — государской потехе — Бутурлин именовался князь-папою, и ныне следовала за ним верхами свита — всадники в плащах красных и высоких шапках — кардиналы. За верховой свитой Бутурлина ехали малые сани, везомые на потеху народу четвёркой пёстрых свиней. То был выезд царского шута, смешившего всех лоскутным костюмом и перезвоном колокольцев на колпаке, да и гримасами причудными. За шутом следовала та самая раковина с фигурой покорителя морей, но не ведали в толпе, что латинский древний бог Нептун явлен этою фигурой. Долгая седая борода спадала ниже колен, золотился трезубец. Глядельщики вскрикивали изумлённо, видя перед этой фигурой с трезубцем сидящими ещё двоих морских сказочных чудищ, бородатых, с большими хвостами рыбьими; чудища трубили в рога.
Ещё помнились царские парадные выезды при Алексее Михайловиче да при дедушке государя нынешнего, при Михаиле Фёдоровиче, когда закрытые колымаги царицы, дочерей-царевен и ближних боярынь сопровождала конная свита — девицы на конях. Уж и матушка нынешнего государя Петра Алексеевича, Наталья Кирилловна Нарышкиных, езживала по Москве в карете с открытыми окошками. Но чтобы знатные особы, боярыни, рядились всем напоказ в шутейное платье, чтобы сама государыня царица всем напоказ выезжала принародно — такое лишь при Петре Алексеевиче завелось. И государевы подданные постарше толковали, что-де это дурно, а те, что помоложе, принимали эти нововведения и стремились подражать. Прежде любление было делом потайным и почиталось постыдным и сугубо плотским. Ныне же нравы смягчились, явились дамы и кавалеры, знатные особы открыли для себя удовольствие любовных бесед и обмена письмами нежными, и говорения нежных словес — кумплиментов... Оттого и сейчас толпа москвичей хоть и дивилась при виде ряженых дам, но в полное изумление повергнута всё же не была. Следом за Нептуном и морскими чудищами двигались сани, сделанные наподобие красивой ладьи. Сказывалось, будто в латинских тёплых странах город есть на море, и в нём — речки малые вместо улиц, и по тем речкам таковые ладьи ходят. В этой ладье сидела наименованная «князь-игуменьей» знатная дама, госпожа Стрешнева. Облачена она была в костюм настоятельницы монастыря латинского — аббатисы, и в подобные же костюмы облачённые придворные дамы окружали её, будто монахини.
