Князь Василий Долгоруков (Крымский) - [102]

Петр Петрович столь же любезно интересовался здоровьем Олу-хани, передавал каждый раз через служанку небольшой галантерейный подарок. И все чаще просил ее, как «благоразумную принцессу», побудить своего брата Сагиб-Гирея отвергнуть притязания мулл и уступкой крепостей еще больше укрепить дружбу Крыма и России. Служанка исправно доносила сказанные ей слова хозяйке. Олу-ха-ни пообещала уговорить брата, но просила подождать неделю-другую.

— О, я не смею торопить, — замахал руками Веселицкий, выслушав служанку. — Любомудрая Олу-хани, влияние на хана которой столь известно, сама знает, как лучше и полезнее поступить в этом деликатном деле!.. Но долго тянуть нельзя… Смею напомнить ей, что нарочные, посланные к старейшинам крымских родов, вернулись с печальными вестями: старейшины дали ответы, сходные с прежними…

Об этом Петру Петровичу рассказал Абдувелли-ага, заглянувший в его дом сразу после возвращения в Бахчисарай.

— Ширины твердо стоят на своем, — объявил ага, скорбно опустив края тонкогубого рта.

— И нет никаких способов преклонить их к уступке?

— Человек может сдвинуть небольшой камень, но гору — нет!

— А что решили хан и диван?

— Решили отправить к королеве нарочного.

— Зачем?

— Просить об утверждении вольности и независимости Крыма при будущем трактовании мира с Портой.

— А крепости?

— О них не упоминается.

— Значит, все остается по-прежнему.

— Да… А вас просят дать нарочному охрану до Полтавы и деньги на проезд.

— Однако-о, — протянул Веселицкий, пораженный наглостью просьбы. — Впрочем, ответ я дам завтра…

Вечером вместе с Дементьевым он обсудил сложившуюся ситуацию.

— Отправлять курьера с таким письмом нельзя! — убежденно заявил переводчик. — Трактовать без уступок крепостей — значит, прикрыть вольность Крыма бумажкой, а не солдатскими штыками и корабельными пушками. А мы в глазах ее величества будем выглядеть не токмо бездельниками, но и пособниками.

— Это я и сам знаю, — буркнул Веселицкий. — Но как поступить?.. И чтоб хана не обидеть, и чтоб его нарочный не доехал… Отказать-то я не могу: получится, будто мы против трактования крымской вольности. Умно придумали сволочи!

Дементьев хитро прищурил глаз:

— А вы его сиятельству напишите. Пусть придержит нарочного…

Шестого февраля ханский нарочный Мегмет-ага отправился в Полтаву, чтобы оттуда проследовать в Петербург. Сопровождали его два рейтара. В кармане одного из них лежало письмо Веселицкого, адресованное Долгорукову. Если бы Мегмет-ага знал содержание письма, то, вероятно, повернул бы назад — канцелярии советник просил командующего задержать агу в Полтаве (под видом карантина против моровой язвы) до получения подписанного акта.

Долгоруков рассудил по-своему: вернул Мегмета назад, усмотрев, что просьба о принятии ее величеством под свое покровительство Крымской области и утверждение ее вольности при заключении мира с Портой лишняя. Это, как уже неоднократно торжественно объявлялось, разумелось само собой.

— Неча государыне надоедать, — пробурчал недовольно Василий Михайлович, возвращая письмо татарину.

Тем временем Веселицкий, обнадеженный заверениями Олу-хани и нурраддина, приказал Дементьеву перевести набело акт об уступке крепостей и передать его хану для подписи.

Несколько дней прошли в смутном ожидании.

А затем одно за другим посыпались несчастья: здоровье старой Олу-хани, болевшей чахоткой, ухудшилось — она надолго слегла; нурраддин Батыр-Гирей, страстно любивший соколиную охоту, мчась за добычей, на полном скаку упал с лошади, сломал ногу и тоже оказался в постели.

Оставшись без влиятельных доброжелателей, Веселицкий загрустил. Он понимал, что окружение хана, особенно Джелал-бей и духовенство, уведут того с праведного пути. И не ошибся — акт вернули из дворца без единой подписи.

Тогда Петр Петрович отважился на рискованный шаг: обратился к Сагиб-Гирею с прошением о срочной аудиенции, поставив к тому же условие, что разговаривать с ханом будет с глазу на глаз.

Сагиб-Гирей неохотно согласился на аудиенцию, принял канцелярии советника весьма холодно и, выслушав его короткую, но энергичную речь, сухо заметил:

— Если бы ее величеству акт был столь необходим, как ты об этом говоришь, то находящийся в Петербурге калга-султан давно написал бы мне про то… При посылке его к российскому двору мы заранее обговорили просить ее величество пожаловать нам эти города.

Веселицкий округлил глаза:

— Я с крайним удивлением слышу такие речи, которые отличаются от прежних ваших обнадеживаний. Ее величество, одобрившая учреждение новой независимой татарской области…

— Мы признательны ей за это, — не дослушав, перебил Сагиб-Гирей. — И поэтому вступили в вечную дружбу, отторгнувшись от Порты.

— Чем же вы уверили пребывание в такой дружбе? — едко спросил Веселицкий.

— Учиненной по нашему закону клятвой, — бесстрастно ответил хан.

— В какое время учиненной?! — воскликнул Веселицкий. (Он был зол на себя за доверчивость к обещаниям хана. А тот, как теперь оказалось, еще в минувшем году сговорился с калгой удержать за Крымом все города и крепости.) — Не тогда ли, когда блеск обнаженного меча и гром — победоносного нашего оружия грозил истреблением всех крымских обывателей?.. Кто может на такую дружбу полагаться?!. Нет, милостивый государь, извольте немедля показать опыт истинной дружбы и благодарности добровольным подписанием акта об уступке крепостей. Другого не дано! Да-с… Без акта ваша независимость, как дом, сооруженный на песке, при всяком бурном дыхании подвержена будет к сокрушению.