Князь Мышкин с чуточкой пикантности - [2]

— Мышкин — его представление, — бросил я вслед Майклу, — о мужчинах, которые к женщинам добры.

Он поднял испачканный в чили палец, фиксируя место, с которого продолжит дискуссию, и бросился предотвращать призывы к суду Линча.

Оставшись один, я глянул через Ла Брея-авеню. Улица была хорошо освещена, и моё внимание привлёк субчик, маячивший на бровке тротуара у самого входа в «Федерейтед Стерео»: он среди ночи вырядился в костюм цвета ванильного мороженого, столь же мертвенно-бледный, что и щёки героини в бульварной книжонке, физиономия по-крысиному пряталась под полями показушной «борсалино», тень которой падала на его левый глаз. При всей стильности сквозили в нём нервноватость и ненадёжность. И пока я ждал Майкла, чтобы поведать ему, как мужчины бывают добры к женщинам, этот бледный призрак сошёл с бровки, бойко посмотрел влево и вправо, вверх и вниз по Ла Брея, остерегаясь не только машин, но и тайфунов, зюйд-вестов, сирокко, муссонов, хамсинов, санта-ан и падающих на голову тяжёлых предметов. И пока я ждал, он пересёк проезжую часть, выбрался на тротуар перед «Пинксом», подсел ко мне справа, облокотился на прилавок, задев мой рукав, и сместил назад шляпу, дав увидеть оба свои глаза — пару странных тёмных маленьких глаз в верхней части грубого, притягательного, странного тёмного маленького лица, — а затем сказал вот что:

— О, то что надо. Короче, слушай. Моя первая любовь — маленькая черноволосая красавица. Жила в квартале от меня, когда я учился в старших классах и жил в городе Коншохокен, штат Пенсильвания. В общем, ей шестнадцать, мне семнадцать, у её отца яблоневый сад. А это не шутки — совсем, нахрен, не шутки. Яблоневый сад. Не какая-нибудь там Судетская область. При этом он числил себя аристократом-помещиком, а мой отец горбатился в Куцтауне. Так что мы сбежали. Добрались до Юниса, штат Нью-Мексико, ходим, бродим, слоняемся и скитаемся, спим на улице под дождём, она подхватывает пневмонию и помирает на больничной койке. Я потрясён. Я раздавлен. Да что там говорить — я был убит горем.

Потом, помню, записался моряком в торговый флот. Отправили в Коулун. Двадцать минут увольнительной в городе, и налетаю на миниатюрную девчонку с именем типа «Цветок Апельсина». Хотя откуда мне знать — может, её вообще зовут Мань Пей Чай. Она нравится мне, я нравлюсь ей, и вот мы идём под ручку сыграть чуток рисовую музыку — если ты меня понимаешь. Клёво, правда клёво: пара, ещё совсем дети... ну да, конечно, расовое смешение — немножко переплелись западное и восточное, ну и что? Это же клёво, говорю тебе, и ничего дурного тут быть не может. Я к ней со всей душой, она воздаёт наивному юноше почести, всё складывается просто чудесно, но тут мы в поисках расхваленного нам шикарного дим-сам ресторана выходим на проспект Трёх лаковых нефритовых шкатулок, а по улице бежит какой-то псих из портового отребья, который слетел с катушек, убил жену и троих детей, — бежит и размахивает кукри, таким большим ножом непальских гуркхов, что служит как охотничье и боевое оружие, и втыкает этот нож прямо в мою милую, чьё имя похоже на «Цветок Апельсина», и вот уж она в красной луже у моих ног, а маньяк с криками шатается по проспекту Трёх лаковых нефритовых шкатулок. Что тут скажешь? Я оцепенел. В голове помутилось. Упал на колени, реву и вою — а что ещё делать?

Отбыл обратно домой — восстанавливаться, приходить в норму, справляться с горем, — и кладут меня в госпиталь для ветеранов, хоть я и не ветеран: там, видишь ли, считают, что торговый флот — это так же круто, как армейская служба. А в госпитале и трёх дней не проходит, как я встречаю потрясную медсестричку-волонтёрку по имени Генриетта. Голубоглазая блондинка с тонкой изящной фигуркой, добрая и обаятельная. Она теряет от меня голову, видит, что мне нужно основательное прогревание, проникает в палату ночью, когда все затихают, и забирается ко мне под одеяло. Мы безумно влюбляемся, я иду на поправку, вечерами мы отлучаемся на лёгкий ужин с пиццей и беззаботным фильмом. «Переезжай ко мне, — говорит она, когда меня выписывают. — Переезжай ко мне, и будем жить долго и счастливо». «Ладно, — говорю, — ладно, согласен». Переселяюсь к ней со своим барахлом, но и трёх недель не проходит, как при посадке в автобус номер десять ей дверями зажимает левую ногу, и девчонку тащит полквартала, прежде чем водитель понимает, что глухой стук — это удары её головы о дорогу.

Мне досталась съёмная четырёхкомнатная квартира в Сан-Франциско, но если ты думаешь, что во время жилищного кризиса это большая удача, то скажу тебе, дружище: без любви даже Тадж-Махал — всего лишь халупа без горячей воды. Я в ней не нуждался: я был растерзан, обездолен, угрюм и несчастен.

Знаю, знаю, так нельзя, но моим утешением стала пожилая женщина. Ей шестьдесят один, мне двадцать, и она делает всё, что в её силах. Хорошо, согласен, затея так себе, но я же был сломлен — улавливаешь, да? Желторотый птенец со сломанным крылом. Я искал заботы, мне нужно было вернуться к жизни. Она послужила отличным лекарством — может, слегка морщинистым, но, чёрт возьми, кто сказал, что у шестидесятилетней женщины нет права на любовь? Всё шло прекрасно, просто прекрасно: я поселяюсь у неё в Ноб-Хилл, в наши долгие прогулки включены оперы Бизе, венгерский гуляш на площади Жирарделли и откровенные разговоры о стимуляции клитора и Панамском канале. Всё хорошо, всё классно, но однажды ночью мы погружаемся в Камасутру слишком глубоко, моя милая получает запредельный опыт неземного наслаждения и достигает кульминации с обширным инфарктом миокарда, а я опять сиротлив и неприкаян, ищу вторую половинку, с которой мог бы пересечь пустыню одиночества.