Князь Александр Сергеевич Меншиков. 1853–1869 - [58]

Мы, не расходясь, молча сидели в кружке, пока Цитович писал; Степан Александрович призадумался; князь Урусов, довольный тем, что настоял на своем, весело что-то рассказывал, утешая нас тем, что, покуда переписывают диспозицию, мы успеем напиться чаю.

Заглавный лист был переписан и диспозиция прочитана; князь Урусов всё одобрил, но сказал в заключение, что покуда все до одного орудия в укреплении не будут сбиты, он своих войск на штурм не поведет. Хрулев его обнадежил; все разошлись и мы все полегли спать, а утром приступлено было к «исправлению» тех из остальных бумаг, которые были адресованы прямо князю Урусову.

Приступ к Евпатории был отложен на 5-е февраля. Накануне утром, войска, расположенные вблизи Ораза, собрались возле деревни Хаджи-Тархан. К ним выехал Хрулев с Урусовым и был отслужен молебен. Все пять рот греческих волонтеров присутствовали тут же, в своих национальных костюмах, с целым арсеналом оружия за кушаком у каждого волонтера.

Так как они ранее просили меня снабдить их для штурма еще нашими пехотными ружьями со штыками, то я тут же сообщил им о сделанном по этому предмету распоряжении по войскам.

Между тем, так как для атаки укреплений, прикрывавших правый фланг Евпатории, собственно для греков назначались два главнейшие пункта, то Хрулев счел за удобнейшее разделит пять рот на два полубатальона: первые три роты на штурм должен был вести я, остальные две — Степанов; при этом от меня не устранялось общее командование греками. Адъютантами были: первой половины — Димитрий Николаиди, второй — Лиодас Вульгарис.

Вечером, около 5-ти часов, когда греки опять собрались для выступления на позицию, у них во фронте поднялся ропот, выражавший сомнение, что их пошлют на штурм только с их собственными ружьями, не имевшими штыков. Они не доверяли тому, что ружья им раздадут по прибытии всех войск на позицию, в эту же ночь. Подпати, переводя мне буйный говор волонтеров, выражал беспокойство, что они и своих командиров не ставят в грош.

— Я, на вашем месте, отказался бы от этих сорванцов, ваше высокоблагородие! — заключил он, — не стоит с ними возиться, они вас бросят!

Войска тронулись; греки шли в голове колонны, рядом с Хрулевым. Дорогою он объяснял мне разные уловки, к которым надобно прибегать при штурме и при занятии строений, повторяя не раз, что греки на это молодцы.

Мы шли прикрытые от наблюдения неприятелей лощиной и вечерним сумраком. Двигаясь почти параллельно Евпатории, мы держали направление к известковому колодцу, у моста чрез отрог гнилого соляного озера, в трех верстах от Евпатории. Уже совсем стемнело, когда Хрулев остановился под бугром близ упомянутого колодца и тем определил крайний пункт левого фланга нашего пешего отряда. Я же с греками, перевалившись чрез бугор, расположил свой батальон в лощине, по скату к стороне сказанного отрога.

Место своего ночлега Хрулев избрал при левой колонне потому, что от её частей назначался первый приступ, и Степан Александрович желал быть возле, чтобы самому направить атаку.

XVIII

Наступила ночь и довольно холодная, так что грунт подстыл, чем облегчено было передвижение войск: почва окрепла, держала, но не гремела, именно так, как нам было нужно. Когда, по расчету времени, рабочие для устройства эполементов для батарей и ям для штуцерных — должны были находиться на местах, Хрулев сам поехал поверять эти работы. Ночь была до того темна, что ему приходилось ехать, так сказать, ощупью; но артиллерийский полковник Шейдеман, его сопровождавший, не терял направления и безошибочно проводил по линии работ. Прикрытия эти приготовлялись затем, что по диспозиции канонада наша должна была открыться на довольно близком расстоянии от укреплений и поэтому необходимо было укрыть наши орудия от неприятельских стрелков. Разбивка, расстановка рабочих и наблюдение за ними возложены были на Шейдемана. Темнота и недальнее расстояние от города немало затрудняли этого распорядительного полковника; при всём том, он совершил это дело очень успешно, сохраняя глубокую тишину, и скрыл работы от наблюдений неприятеля. Цепь казачьих аванпостов и стрелки, выставленные впереди линии рабочих, тоже сумели своею осторожностью сохранить в тайне наши приготовления к приступу.

Как движение наших войск, так и самое бивуакирование совершились с большими предосторожностями; между прочим, в нашем отряде был строжайше воспрещен всякий признак огня. Поэтому не только о самоварах, даже о курении табаку не могло быть и помину.

Порядком продрогнув и мучимый жаждою и искусительной мечтой о запрещенном плоде — в виде стакана чаю, я бродил в стороне от батальона взад и вперед, карауля подносивших ружья и подсумки, присылаемые грекам из частей войск, и направлял носильщиков в батальон. Вдруг вижу, в темноте, мелькнула тень, одна, другая, третья; там еще кто-то пробирается и все к одному пункту, и возвращаются оттуда с каким-то самодовольным чмоканьем и покрякиванием. «Что там такое?» подумал я, направился туда и вижу — толпа окружает маркитанта, тайком разливающего чай… Ага, попался! мелькнуло у меня в мыслях и я протянул руку, чтобы схватить ослушника за шиворот, но он, не струсив, проворно сунул мне в распростертую руку стакан чаю — и я смягчился, шепнув на ухо благодетелю, чтобы он приберег стакан чайку для Хрулева. При этом не мог не подивиться: необыкновенной ловкости промышленника, сумевшего скрыть от всех глаз громадный, горячий самовар и тем заслужить, вместо нарекания, всеобщую благодарность.