1853–1854.
В исходе декабря 1853 года, мною было получено приказание от кн. Меншикова прибыть к нему в Севастополь. Накануне моего отъезда, по обычаю адъютантов князя, я отправился к его другу Алексею Федоровичу Орлову, за могущими быть от него поручениями.
Граф Алексей Федорович принял меня в своем кабинете, где я застал его лежащим на диване. Встав с него, он перелег на другой.
— Да, кажется, нужного-то ничего нет, — сказал он мне, — а вот передай, что я по прежнему, переваливаюсь с одного дивана на другой, — прибавил он улыбнувшись. — Впрочем, если что придумаю, напишу.
На следующий день граф Орлов прислал мне письмо для передачи князю Меншикову. Уложив депеши в сумку, я надел ее себе на грудь, и благословясь, покатил на Московскую железную дорогу. Выехал я 6-го января 1854 года, при жесточайшем морозе, и от Москвы до самого юга ехал сопутствуемый не менее лютыми, истинно «крещенскими» морозами. Верст, помнится, за сто не доезжая Перекопа, я пересел на перекладную телегу и, по временам, обгоняя войска, достиг предпоследней станции к городу. Здесь наехал я на встречный обоз верблюдов, до того времени мною невиданных. Издали этот обоз показался мне отрядом исполинов, в стройном порядке, мерною поступью выступающих.
Симферополь я проехал ночью, а на рассвете приблизился к Бахчисараю. Здесь внимание мое приковал вид рощи прелестных пирамидальных тополей. После долгого однообразного путешествия по степным пространствам, нельзя не очароваться живописными местностями Крыма, начинающимися к югу от Бахчисарая. Горы, зеленеющие долины — в половине января, после снегов и морозов, — слишком резкий и с тем вместе приятный переход, производящий на путешественника обаятельное впечатление.
В Бахчисарае я несколько оправился от дороги, приформился — и вот уже я на Бельбеке, последней станции до Севастополя, о котором я не имел никакого понятия. С большим любопытством и нетерпением желал я увидеть наш военный порт, владычествующий на Черном море. Ямщик вез меня прямо на перевоз через бухту и когда мы поднимались в гору от реки Бельбек, то вид моря обдал меня холодом: в мрачных его водах было что-то гнетущее, невыразимо тоскливое. Вскоре дорога уклонилась от моря, а я, под гнетом безотрадного впечатления, пробормотал про себя: «настоящее черное море!..»
Ямщик, полагая, что я обращаюсь к нему, сказал, указывая рукою вперед:
— А вот, видите на горе стоит фура? С этого места как раз увидите и Севастополь, и весь флот, как на ладони… Очень красиво посмотреть!
Желая, так сказать, одним взглядом окинуть общую величественную картину, я поджидал, скоро ли достигнем места, указанного ямщиком. Внезапно он остановил лошадей, с криком: «задавили! задавили!!»
Я встрепенулся, соскочил с телеги — и что же увидел? Та самая фура, про которую мне говорил ямщик, придавила возничего колесом и шея его затормозила воз; вместо ожидаемой картины Севастополя и Черного моря, я увидел лужу крови, хлынувшую из гортани несчастного! С трудом мы высвободили его; он, как видно, спускаясь с горы, хотел придержать молодых волов, но, слезая с фуры, попал ногою в развилки дышла, опрокинулся, а волы его и придушили на смерть. Мне так и не удалось взглянуть на Севастополь. Положив труп на воз, мы спустили его к пристани и сдали на гауптвахту…
Кровь задавленного человека упредила мой взгляд и преградила его в ту самую минуту, когда я напрягал его, чтобы увидеть Севастополь. Это обстоятельство породило во мне суеверную, безотвязную мысль: не ожидает ли меня впереди кровь задавленного Севастополя? Когда севастопольцы сомневались в возможности видеть у себя неприятеля, у меня не выходила из памяти кровь, которою, на моих глазах, был облит порог этого города.
Переправясь через бухту на Екатерининскую пристань, я вошел во двор маленького, скромного дворца Екатерины II, в котором тогда помещался князь Александр Сергеевич. Он меня очень ласково встретил, принял депеши и сказал, что ожидал меня. В это время уже приводили в порядок северное укрепление; князь ездил туда ежедневно и, вследствие этого, после обеда 16-го января, по поручению его светлости, я отправился в Балаклаву, к начальнику города, полковнику Манто, для совещания с ним о закупке лошадей. Ввечеру я был в городе и застал Манто за чаем. Полковнику была очень лестна доверенность князя и он употребил всевозможное старание, чтобы угодить его светлости.
Матвей Афанасьевич Манто, градоначальник Балаклавы и командир тамошнего греческого батальона, родом грек, почтенных лет, роста небольшого, но крепкого телосложения, любил свой родимый уголок. С одушевлением рассказывая мне про Балаклаву, Манто просил доложить его светлости, что, в виду военных событий, можно ожидать покушений неприятеля на город и, потому, ему необходимо иметь несколько мортирок, которые Манто располагал разместить у входа в бухту. Говоря об удобствах, какие может представить Балаклавская бухта, Манто заметил, что наши моряки почему-то считают вход в нее военных судов почти невозможным, ссылаясь на то, что и самый малый военный пароход должен осторожно в нее втягиваться. Между тем Манто убедился, что мнение моряков не совсем верно: был случай, что раз, в бурю, купеческое судно довольно значительного размера вошло в бухту даже ночью, никем не замеченное, и Манто только утром увидал нежданного гостя вблизи своего балкона. Балкон его дома висел над водой. Он вывел меня на него и, показывая бухту, утверждал, что в водах её и поныне видны мачты затонувших судов, по местным преданиям, принадлежавших генуэзцам.
