Князь Александр Сергеевич Меншиков. 1853–1869 - [2]

— Это может дать вам понятие о значительной глубине бухты, — заметил Манто при этом, — и ход в нее, хотя и труден, но всё-таки возможен, особенно если взять в соображение, что шкипер упомянутого судна, который ввел его в бурю и ночью, знал этот вход только потому, что шестнадцать лет тому назад, еще мальчиком, живал в Балаклаве. Бывали и кроме того случаи появления судов, окончательно утвердившие меня в моем мнении.

На следующее утро, мы, вместе с Манто, отправились осматривать бухту.

— Жаль, что у меня нога болит и я не могу проводить вас на скалу, где у меня стоит пост, — говорил дорогою мой любезный хозяин, — оттуда можно видеть и вход в бухту, и Черное море во всей их красе…

Между тем, сам того не замечая, Манто карабкался, легче меня, на скалу и вместе со мною достиг площадки, на которой были поставлены часовые. С этого места действительно был прекрасный вид и если бы не резкий ветер, то здесь приятно было бы остаться и подолее. Указав мне места, на которых он предполагал расставить мортирки, мой спутник не только с прежней легкостью спустился со скалы, но еще и мне подсоблял.

Успокоив его обещанием походатайствовать у князя о присылке ему мортирок, я сдержал слово и, в первый же день моего возвращения, за обедом, передал светлейшему просьбу Манто. Командиры пароходов, в этот день обедавшие у князя, услыхав о том значении, какое Манто придает Балаклавской бухте, принялись над нею трунить, называя ее лужей и подтверждая, что вход в бухту для военных судов невозможен. Я, более или менее проникнутый мнением Манто, отстаивал его, имея в виду скромные требования предусмотрительного балаклавского старожила… Моряки восстали на меня, перечисляя множество опытов, сделанных для изучения пролива, т. е. входа в бухту. Адъютант его светлости, барон Вилебранд, сказал мне: «если бы речь шла о лошади, вам и книги в руки; но, что касается до морского дела, то предоставьте нам знать лучше этот предмет». Я замолчал, но князь серьезнее отнесся к моему сообщению и тут же, за столом, распорядился о доставлении к Манто медных мортирок. Впоследствии, когда, 14-го сентября, англичане атаковали Балаклаву, эти мортирки ввели в заблуждение неприятелей и они не отважились войти в город, пока командир батарей, поручик Марков, не выпустил всех, до единого, снарядов. Прав был старик Манто: тотчас по занятии Балаклавы, в бухту её вошла английская эскадра, за нею — три больших корабля, буксируя за собою еще транспорты. Удобства Балаклавской бухты обнаружились; англичане, оценив ее по достоинству, воспользовались бухтою как нельзя лучше и устроили в ней прекрасный военный порт.

В Балаклаве я дождался назначенного мне в проводники, из деревни Карань, прапорщика Николая Бамбука. Мы переехали Байдарскую долину, южным берегом достигли Ялты и, татарскими селениями, чрез Бахчисарай, возвратились в Севастополь.

В Бахчисарае я остановился в чистеньком домике балаклавского комиссионера Василия Подпати. Побродил по базару, сделал некоторые покупки и, припомнив «Бахчисарайский фонтан» Пушкина, полюбопытствовал взглянуть на эту достопримечательность. Я спросил моего спутника: «где фонтан?» и получил ответ, что фонтанов в Бахчисарае много, и в подтверждение своих слов он указывал мне на водоемы — каменные корыта, в которые с соседних скал струятся родники. Наконец он привел меня во дворец бывших ханов, в покоях которого было несколько иссякших фонтанов и в их числе «фонтан слез», мраморный, с крестом наверху, именно воспетый Пушкиным. Сознаюсь, ничего особенного не сказал он моему воображению…

Впоследствии Бахчисарайский дворец пригодился нам для склада доставленных из России полушубков: ждали-то мы их к зиме, но поспели они к лету. Их свалили в дворцовых покоях, где они и сгнили, после чего долгое время во дворец, вследствие отвратительного смрада, нельзя было и носу показать.

О тогдашнем житье-бытье крымских татар я сказал бы — если б только речь не шла о магометанах — что жили они, как у Христа за пазушкой. Погубил их религиозный фанатизм, следствием которого было их переселение в Турцию. Народ они, большею частью, были весьма достаточный; жили в чистеньких саклях, успешно занимались хозяйством и разными сельскими промыслами…

Поручение, возложенное на меня князем, заняло почти шесть дней. Он с нетерпением ожидал моего возвращения и немедленно после него приступил к последовательному изучению Севастополя и его окрестностей. День его обыкновенно был расположен следующим образом:

До полудня князь занимался в кабинете; потом уезжал, до обеда; под вечер опять садился на лошадь, совершая свои разъезды до чаю; вечером опять принимался за работы в кабинете, просиживая далеко за полночь. У князя был особый способ съемки местностей в его карманную памятную книжку, с которым он очень скоро и легко меня ознакомил. Листки записной книжки были разлинованы клетками известного масштаба; князь, не сходя с коня, наносил на эти листки очерк обозреваемой местности, для необходимых справок в случае надобности. Он никогда не пропускал без внимания не только направление дорог, но и их отклонение, стараясь доискаться причины этих отклонений, и часто пересекая местность напрямки. Устье и потоки каждой балки скоро стали ему совершенно известны; все проходимые балки он переезжал по разным направлениям, желая узнать насколько они приспособимы для передвижения войск. В балках, берега которых, по своей крутизне, не допускали переходов, он изучал русло. При подобных исследованиях, князь не ограничивался исключительно окрестностями Севастополя; он объезжал берега и долины рек: Бельбека, Качи, Черной и, наконец, Алмы. Когда прибывали войска, в особенности кавалерия, князь предлагал начальникам частей делать те же изыскания, какие делал сам, советуя, при этом, совершать объезды целыми частями, дабы приучать войска к пересеченной местности. Ожидая в этих местах военных действий, светлейший делал, по временам, маневры, то на южной, то на северной сторонах Севастополя.