Князь Александр Сергеевич Меншиков. 1853–1869 - [60]

Когда мы поравнялись с курганом, на котором я, в день прибытия под Евпаторию, наткнулся на татарский пикет, — то Хрулев, со мною и с пятью капитанами волонтеров, поскакал вперед и остановился вблизи укреплений, чтобы указать нам на места более удобные для приступа. Татарский пикет стоял на кургане и теперь, но на этот раз мы его спугнули и он ускакал в город.

В Евпатории поднялась тревога: войска становились в ружье, прислуга к орудиям… Вот грянула пушка, за ней другая, и поднялась канонада с обеих сторон.

Хрулев запылал, глаза его засверкали, щеки зарделись ярким румянцем. Повернув коня в пол-оборота к Евпатории, он ждал греков, послав между тем меня с войсковым старшиною Савельевым и с Христовери подъехать, со стороны озера, поближе к стенам Евпатории, и осмотреть местность, прилежащую ко рву. Проскакав обратно вдоль линии укреплений до кургана, на котором ожидал нас Хрулев, я едва успел сообщить ему ответ, как показались греки. Они спешили, а Хрулев между тем, приподняв грудь, выправившись на седле, поворачивал голову то в ту, то в другую сторону, и в ожидании боя жадно втягивал в себя сладкий ему пороховой дым.

Нельзя было не любоваться и не гордиться таким полководцем. Глядя на Хрулева, я понял обаятельную власть предводителя над войсками. Узнав Хрулева в его предусмотрительных распоряжениях перед боем и в самом бою, я не удивлялся, что солдаты так охотно и доверчиво шли за ним повсюду. Это был бы Суворов нашего времени, если бы ему встретилось поприще вполне достойное его военных способностей. Когда он бывал с войсками, они об опасностях не думали и были «рады стараться» — воистину.

И через два года после этого, в мирной жизни, довелось мне увидеть того же полководца, скромно промышляющего квасом — под заманчивым этикетом «севастопольского».

Итак, греки не заставили себя дожидаться: они толпой окружили Хрулева и, выслушав несколько кратких его наставлений и ободрительных слов, в единый миг рассыпались, по команде своих командиров, и составив множество линий рассыпного строя, так мастерски пошли вперед, что каждый стрелок, даже из задних линий, имел пред собою свободное пространство для выстрела. Быстро подавались они вперед, последовательным перебеганием линиями, так что задние попеременно делались передними. Когда же, в близком расстоянии от рва, окружавшего Евпаторию, турки из-за бруствера как варом обдали нас жеребьями (на четверо перерубленными пулями), греки, как один, все ринулись на землю и притаились недвижно за разными местными неровностями, пользуясь камнями, рытвинами, буграми, промоинами и тому подобными защитами, не пренебрегая ничем, что только могло их укрыть от неприятельского огня.

Я не сразу понял этот маневр; оставшись на виду один, верхом, вместе с Подпати, я, сначала, не знал, на что решиться; это мне не совсем понравилось и я уже хотел поднять их, как вдруг вижу, после минутного совершенного спокойствия, греки зашевелились, осторожно выправили ружья, метко выпалили и, перебежав вперед, переменились местами. Опять притаились на минуту, повторили то же самое несколько раз и, наконец, почти достигли рва: передние стрелки уже не подавались, зато задние постепенно примыкали к передним. При мне были первые три роты, а 4-я и 5-я, отделясь, с капитаном Степановым, точно также поспешили влево, к стороне кладбища. Левее Степанова двинулись четыре сотни спешенных казаков, при старшине Савельеве. Следовательно, все мы залегли вблизи рва, прикрываясь кто чем мог; метко и не торопясь палили из ружей, выжидая минуты штурма. Турки, не умолкая, обстреливали нас из ружей, большею частью жеребьями и круглыми пулями; штуцерных было немного. Греки, ловко укрываясь, мало страдали от неприятельского огня. Взяв с них пример, я с лошадью спрыгнул в яму и, соскочив с седла, прислонился к наружной её стенке: жеребьи, как горсти гороху, перекидываемые через яму, пролетали надо мною. Ко мне притащился жестоко раненый капитан 2-й роты Стамати Карамоди, за ним Христовери. Последний, осматривая свою раненную ногу, неосторожно сел на внутренний край ямы, и в ту же минуту был вторично ранен, в живот. Ко мне подползали и перебегали, из-за прикрытий, еще некоторые раненые. Время шло, а о штурме не было слышно; канонада не умолкала, по временам грохотали взрывы… наконец, гул выстрелов стал громче, что заставило предполагать, что батареи перешли на ближнюю дистанцию, потом пальба затихла… Штурм!

Греки, вскочив, разом бросились к спуску, готовились спрыгнуть в ров, и не тут-то было: ров наполнен водой! Забегали туда, сюда, но делать было нечего; хватились за лестницы, опустили — плывут, а тут еще из-за бруствера в них чем попало, и картечью, и пулями, и жеребьями. Греки — назад и опять притаились. В это самое время на поддержку к грекам подоспели спешенные драгуны Московского полка. «Что-мол, вы?» Ничего, лежим. «Как же так, а штурм?» Мы были. «Что же там?» Ничего; идите, посмотрите — увидите. Так можно было перевести мимические переговоры подошедших драгун с греками. Видя драгун, бодро и весело подходящих твердым фронтом в колонне, я выскочил из ямы, побежал к ним навстречу, предупреждая, чему они подвергаются, представляя для турецких стрелков такую сплошную мишень. При этом я указывал им на практический способ подступа рассыпным строем, и советовал пользоваться местными прикрытиями и последовать примеру греков в подобного рода маневрах. Но драгуны, как неопытные в бою, гордо отвергли мое предостережение и стали издеваться над тем, что греки прячутся за камни; помню, какой-то удалой офицер крикнул мне из колонны острое двустишие: