Князь Александр Сергеевич Меншиков. 1853–1869 - [56]

Деятельность Хрулева была необыкновенна. Утром, возвращаясь с рекогносцировок, он скидывал мундир, и нараспашку, чтобы быть совершенно на просторе, отдавал приказания, диктовал, прослушивал написанное, поверял, сличал распоряжения, принимал начальников частей, знакомился с ними; заставлял их прочитывать приказания при себе, потом переспрашивал их, чтобы убедиться, так ли они понимают предстоящие им дела. Кому из них приходилось в бою действовать совместно, того он при себе заставлял сличать распоряжения между собою, исправлял встречавшиеся неудобства; вытребовывая адъютантов и ординарцев, он втолковывал им их обязанности, потом — проэкзаменовывал. Всё это делал Хрулев переходя от стола к столу, или от одного лица к другому… наконец, утомясь, ложился на диван навзничь и, заложив руки за голову и подогнув ноги, продолжал свое дело, не теряя ни минуты времени. Если он внушал что-нибудь, то непременно стоя, а поверяя кого либо и выспрашивая — ложился опять. Эта кипучая деятельность длилась несколько дней, в течение которых Хрулев, можно сказать, почти ничего не ел, не пил и едва ли спал. Бывало, мы сядем за обед, а он об нём и не думает: проходя мимо стола, возьмет кусок чего нибудь, ляжет на диван, наскоро жует, и диктует. Чай пил походя: о своем стакане не заботился, а где нибудь увидит стакан, хлебнет и отойдет в сторону. Если кого встретят без дела, того непременно засадит за работу. Его дружеское, приветливое обхождение со всеми придавало рвение всем нам и, проникнутые его деятельностью, трудились и мы, кто во что горазд. Мне Хрулев поручил составить план Евпатории, который мог бы ознакомить начальников частей с городом. Не быв никогда в Евпатории, я был принужден составлять её план по словесным показаниям лиц, хорошо знакомых с расположением города; при этом мне много посодействовал помещик Августинович. Таким образом я намалевал яркими красками 12 экземпляров: Хрулев их одобрил и разослал в войска.

Работая день и ночь, не зная отдыха, Хрулев не обнаруживал утомления, благодаря неистощимым запасам энергии в своей богатырской душе. Точная, определенная, подробная, обстоятельнейшая диспозиция была готова: она разрешала все возможные вопросы во все моменты действия. Общий характер, как диспозиции, так и приказаний, был тот, чтобы воодушевить войска уверенностью во взятии Евпатории; об отступлении не было и речи; войска возбуждались и на неприятеля и на добычу, которую мог представить завоеванный и на разорение обреченный город. Указаны были площади для сноса добычи, требовался известный порядок для опустошения города, но пожары были строжайше воспрещены; самым первым делом приказано было спасать образа и утварь из городской православной церкви. По взятии города, лишним войскам было приказано возвратиться на прежнюю позицию, к приготовленному для них обеду.

— Ничем так не натравишь войска на неприятеля, как обещанием добычи, — говорил Хрулев, — позволь солдату поживиться на счет неприятеля и он полезет чёрт знает куда!

Действительно, за всё время кампании, мне не случилось видеть такого веселого настроения духа солдат, такого рвения в деле, какие я подметил при сборах на штурм Евпатории.

Порядок, с которым шли приготовления к бою, внушая полное доверие к начальнику отряда, придавал и уверенности в успех. Мы достоверно не знали настоящего состава Евпаторийского гарнизона; видели только укрепления, еще не совсем возведенные и вооруженные незначительным количеством орудий. Необходимо было скрыть от неприятеля наши намерения, для чего были, разумеется, приняты всевозможные меры. Пехота была еще на походе, а кавалерии еще ничего не сообщалось формально; между тем, на 4-е февраля 1855 г., тотчас по прибытии 8-й дивизии, дело было назначено, требовалось заготовить штурмовые лестницы, что поручено было исполнить тайно эскадронам уланской дивизии генерала Корфа. Эскадронные командиры распорядились приготовлением лестниц на своих дворах, в закрытых сараях и не выпускали рабочих, из опасения неуместных толков.

В это время Елизаветградского уланского полка 3-го эскадрона рядовой, из старых служивых, родом поляк, находившийся на эскадронном дворе при лошадях своего командира, ротмистра Добровольского, замыслив измену, прикинулся обиженным тем, что-де его товарищи употребляются на действительную службу, он же, как вестовой, постоянно лишен этой чести. «Хоть бы раз, — говорил он, — мне пришлось постоять на аванпостах!» Добровольский, поощряя это похвальное рвение, в тот же вечер велел нарядить просителя на аванпосты. Поставленный на ведете, предатель ускакал в Евпаторию и там сообщил неприятелям о нашем намерении и о заготовлении штурмовых лестниц. В Евпатории были, разумеется, приняты самые деятельные меры к усилению гарнизона, к исправлению укреплений и прибавке орудий; самое же главное; ров был соединен с морем и наполнен водою.

Главная сила отряда, 8-я дивизия, медлила приходом по случаю глубокой грязи по дорогам. Между тем, 2-го февраля, рано утром, из южной армии, к нам под Евпаторию прибыли пять рот греческих волонтеров: они шли налегке и потому опередили другие войска. Ротные командиры явились к Хрулеву все вместе. Весело и бодро, в национальных своих костюмах, вошли они в залу дома, занимаемого Хрулевым со всем его штабом. Командир первой роты был Николай Карайско, второй — Стамати Карамоди, третьей — Аристидо Христовери, четвертой — Мимико Таидо-Лиди, пятой — числившийся майором Антоний Гене Папа-Дука (т. е. священник). Одетый щеголеватее других, он был и благообразнее наружностью; блондин с голубыми глазами и красивой бородой; первые же четыре капитана, в особенности командир первой роты, были атлетического телосложения, с удалыми, раскаленными лицами. Все они, как было заметно, не слишком-то жаловали Папу-Дука, так резко от них отличавшегося. Широкие шалевые кушаки, их перепоясывавшие, были обвешаны и утыканы богато оправленным оружием; кроме турецких сабель при бедре, у каждого из-за пояса торчало по нескольку пистолетов, кинжалов и ятаганов.