Книги, годы, жизнь. Автобиография советского читателя - [93]

Речь не идет о гениях, которые выламываются из любой классификации, – там действуют другие законы.

Из активно пишущих современников с наибольшим удовольствием я читаю, пожалуй, Дмитрия Быкова. Обожаю его как неповторимого и увлекательного эссеиста и блистательного литературного критика, с которым всегда интересно. Плюс к этому он первоклассный поэт, и, что для меня особенно важно, поэт чрезвычайно созвучный моему сегодняшнему мировосприятию. «Бремя белых», «Призывник», «Пасхальное»… – не перечесть.

Практически у каждого человека, слагающего стихи, найдутся единичные строки и строфы, способные задержаться в памяти то у одного, то у другого читателя. Да, поэтов, которых можно поглощать страницами, немного. Но как много сообщают нам о своих авторах задержавшиеся в памяти строчки и отрывки, об авторах – и о нас самих. Еще один из моих заветных, но неосуществленных замыслов – зафиксировать все потоки ассоциаций, в разное время жизни вырывающихся из сознания и памяти по сигналу любимых строк…

Приближаясь к концу этих записок, хочется помянуть добрым словом всех искренних ценителей и поклонников поэзии, которых мне довелось встретить. Перечислить их попросту невозможно, а сколько было среди них тех, кто и сам брался за перо! Свидетельствую, что Евгений Евтушенко нисколько не преувеличивал, когда воскликнул еще в 1964-м:

…И стыдны строчки ложные, пустые,

когда везде – и у костров таких —

стихи читает чуть не вся Россия

и чуть не пол-России пишет их.

(«Братская ГЭС». 1965)

У каждой компании, где мне довелось считаться «своей», был свой стихотворный репертуар. В этой книжке разбирается и цитируется множество поэтов, коих мы любили, чтили и постоянно перечитывали. Но напоследок хочу упомянуть об опасности интеллектуального высокомерия, из-за которого многие интеллигенты проходили и проходят мимо подлинных воплей народной души, облеченных в неумелые и корявые строчки. Я уже упоминала, что мои предки и с той, и с другой стороны происходят из беднейшего крестьянства, родители появились на свет и провели первые годы жизни в маленьких райцентрах, и нынешние деревенские бабушки отнюдь не считали меня чужеродной гостьей на своих посиделках. Не могу забыть той искренности, с которой эти бабки читали – наизусть! – отнюдь не отличающиеся высокой художественностью, но достоверно повествующие об их житейских бедах безыскусные строки. Это ведь тоже поэзия…

Куда переместились мои сегодняшние читательские потребности? Вектор изменений можно охарактеризовать в двух словах: от образа к документу. Насущной необходимостью стали всевозможные мемуары, дневники, эссеистика, то, что я называю «интегративной прозой» (сплав художественного и документального повествования). Причиной этого движения явился не только возраст, который подталкивает к воспоминаниям и размышлениям. Советская эпоха и многое из сопутствующей ей литературы своей ложью и ангажированностью вольно или невольно подорвали доверие к художественному слову; все чаще и чаще при чтении очередных опусов хотелось воскликнуть, подобно Станиславскому: «Не верю!» С другой стороны, из-за постмодернистских изысков, обнажающих структуру художественного образа и способы его построения, исподволь формировалось ощущение, что возможности поэтического и прозаического слова на глазах исчерпываются и иссякают.

Искренние и достоверные мемуары, как и любой подлинный документ, являют собой некую «машину времени», переносящую в соответствующую эпоху, а личность мемуариста помещается в круг твоих хороших знакомых и друзей. К тому же отсутствие преднамеренного художественного вымысла повышает степень доверия к итоговым выводам.

Когда-то я подсмеивалась над маминым пристрастием к мемуаристике, называя всевозможные воспоминания, скапливающиеся на ее тумбочке, «литературно обработанными сплетнями». Вероятно, в этом есть доля правды, но ведь интересно! Безумно интересно, и сейчас я это пристрастие в полной мере разделяю.

Среди наиболее поразивших меня мемуаров назову воспоминания и записи «великих вдов» Надежды Яковлевны Мандельштам, Лидии Корнеевны Чуковской, Елены Георгиевны Боннэр, а также огромный исповедальный том Дмитрия Сергеевича Лихачева. Я не говорю сейчас о записках узкотематических, охватывающих локальный и конкретный период в жизни человека и страны: о военных, лагерных, тюремных, революционных мемуарах. Это тоже бесценные документы и иногда потрясающее чтение. Но хочется особо отметить вещи, цельно и полно охватывающие жизнь и мировоззрение в их вечной динамике взаимоотношений. Тем более что в русской литературе существуют такие великие предшественники подобной литературы, как «Былое и думы» А. И. Герцена и «История моего современника» В. Г. Короленко.

Что объединяет названных выше авторов и что заставляет меня вновь и вновь их перечитывать? Беспощадность к злу, беспощадность к себе, любовь к близким. И способность к этой любви и памяти.

Отдельно хочется упомянуть воспоминания Веры Пирожковой «Потерянное поколение» (1998). Решительное, с детства, неприятие советской действительности встречалось мне в мемуарах и раньше, но столь искреннее описание жизни молодой образованной девушки под оккупацией и оправдание коллаборационизма пришлось прочитать впервые. Испытанное сначала отторжение еще раз заставило задуматься о том, как велика сила добровольно и насильно приобретенных стереотипов и как долго приходится людям моего поколения обретать простую непредвзятость восприятия…