Книги, годы, жизнь. Автобиография советского читателя - [87]

И не удивительно. В поэме подверглись снятию и были иронически обыграны едва ли не все условности и стереотипы советской прозы. Новый язык, новая реальность, новый герой… Воспитанных в позднесоветской школе читателей пленяло снижение, развенчание и переосмысление набивших оскомину «высоких образцов» советского стиля, застывших формул на глазах уходящей в прошлое эпохи:

…Отчего они все так грубы? А? И грубы-то ведь, подчеркнуто грубы в те самые мгновенья, когда нельзя быть грубым, когда у человека с похмелья все нервы навыпуск, когда он малодушен и тих? Почему так?! О, если бы весь мир, если бы каждый в мире был бы, как я сейчас, тих и боязлив и был бы так же ни в чем не уверен: ни в себе, ни в серьезности своего места под небом – как хорошо бы! Никаких энтузиастов, никаких подвигов, никакой одержимости! – всеобщее малодушие. Я согласился бы жить на земле целую вечность, если бы прежде мне показали уголок, где не всегда есть место подвигам. «Всеобщее малодушие» – да ведь это спасение от всех бед, это панацея, это предикат величайшего совершенства! А что касается деятельного склада натуры…

(Из главы «Москва. Ресторан Курского вокзала»)

(Возможно, молодому читателю потребуется пояснение: «В жизни всегда есть место подвигу» – культовая цитата из рассказа М. Горького «Старуха Изергиль», входившего в программу средней школы.)

Но потом… Из моих студентов начала 2000-х практически никто этой книгой уже не восхищался, да и читали-то Ерофеева немногие. А мы перестали его перечитывать. Так и остались «Москва – Петушки» великолепным памятником позднезастойной эпохи. Жаль, но, пожалуй, такая судьба ерофеевскому шедевру была заранее уготована. Большинство из нас не были и не могли быть «чистыми жертвами» действительности, жертвами по призванию. Веничка же именно таков. Сочетание ироничности и трагичности, маргинальности и интеллектуальности, неразрывной связи с народом и способности всегда оставаться в не сливающейся с фоном стороне сделало его символом пустого, выхолощенного и бессильного времени, но времени только такого. Возможно, жизнь заставит нас вернуться к блистательной прозе Венички и вновь соотнести ее с собственным существованием? Как говорится, не дай бог, но все может быть.

Самым талантливым и художественно значимым прозаиком рубежа веков я считаю Владимира Сорокина. Знакомство с ним началось с озорного и эротически раскованного романа «Тридцатая любовь Марины» (1995), сразившего меня наповал мастерством стилистического пародирования, которое стало основным средством создания всех образов, от центрального до второстепенных. С «Нормой» (1994) я познакомилась чуть позже и восхитилась бесшабашным и безбоязненным сюжетом первой части, в которой изображается поедание заранее заготовленных детских фекалий («нормы») как знак социальной инициации, причем через эту инициацию проходят самые разные и, к горькому смеху, безошибочно узнаваемые члены советского сообщества. «Норма» вполне заслуженно стала культовым произведением отечественного постмодернизма и сыграла огромную роль для освоения и присвоения его особенностей массовым читателем. Объемистый том, кроме сюжетно-повествовательных составляющих, содержит и поэтические разделы, и тексты лозунгового характера, а одна из частей стилизована под эпистолярный жанр.

На лекциях я иллюстрировала виртуозное мастерство Сорокина крохотным рассказом из 7-й части романа «Сигнал из провинции», где автор использует прием «текст в тексте» (интекст): читатель сразу же распознает в диалоге сотрудников КГБ полковника Симоненко и капитана Дубцова, обсуждающих очередной сигнал-донос, строчки стихотворения Ярослава Смелякова «Хорошая девочка Лида» (своей популярностью оно во многом обязано киноновелле Л. Гайдая «Наваждение» из кинофильма «Операция “Ы” и другие приключения Шурика»). Отличие от традиционного интекста в том, что стихотворение Смелякова не маркировано Сорокиным в качестве отдельного текста, а непосредственно входит в состав однородного художественного целого, что создает атмосферу веселого и одновременно грустного абсурда:

…– Здравия желаю, товарищ полковник, это капитан Дубцов говорит из Днепропетровска.

– Слушаю вас.

– Товарищ полковник, тут у нас… в общем, я вам доложить хотел… да вот не знаю, с чего начать…

– Начните с начала, капитан.

– В общем, товарищ полковник, у нас вдоль маленьких домиков белых акация душно цветет. И здесь недалеко, полчаса от Днепропетровска, село Жупаница, одна хорошая девочка Лида на улице Южной живет.

– Так. Ну и что?

– Ее золотые косицы, товарищ полковник, затянуты, будто жгуты. А по платью, по синему ситцу, как в поле, мелькают цветы.

– Так.

– Вот. Ну вовсе, представьте, неловко, что рыжий пройдоха Апрель бесшумной пыльцою веснушек засыпал ей утром постель.

– Это кто?

– Да еврей один, спекулянт, гнусная личность. Но дело не в нем. Я думаю, товарищ полковник, не зря с одобреньем веселым соседи глядят из окна, когда на занятия в школу с портфелем проходит она. В оконном стекле отражаясь, по миру идет не спеша хорошая девочка Лида…

– Да чем же она хороша? – Прижав трубку плечом к уху, полковник закрыл лежащее перед ним дело…