Китовый ус - [48]

Дуняшка выбрала из духовки семечки, приготовленные для поджаривания, развела огонь в печке. Дрова разгорались неважно — какая тяга в дождь? Присев на корточки, раздувала огонь, а дым валил назад и ел глаза. Наконец пламя окрепло, и можно было ставить противень на печку.

Семечки затрещали, и Дуняшка, помешивая их ложкой, теперь думала о брате. Ей всегда почему-то было жалко Митьку. Может быть, потому, что у брата, как и у нее, жизнь тоже не сложилась. Лет десять он работал на шахте, и все у него было, даже машину купил, а детей они с женой не имели. Кто из них виноват — никому не известно, только три года назад Митька вернулся в Потаповку. Продал машину, построил дом и женился на толстой, неповоротливой Анюте, которая, не появись Митька, сидела бы в старых девах.

— Я Анюту выгоню. Ни рыба ни мясо, — говорил брат, когда был навеселе. — Место пригляжу ей в сельпо — и пусть переходит жить к матери. Обратно!..

— Куда твои глаза раньше глядели?

— Без бабы трудно жить. В городе еще так-сяк, здесь трудно. Была бы неумеха — полбеды, так ведь еще и язва.

Анюта и в самом деле «ни рыба не мясо». Митька успеет трижды вспотеть, а она еще не встала. Тот на работу спешит, а она еще огонь в печке не разводила. Выругается Митька, схватит кусок сала да хлеба — и на трактор.

И досталась же ему такая радость, когда он — на все руки мастер. Если строит кто дом, на столярные работы зовут, застеклить окна — опять к нему. Заколоть кабана и разделать тушу опять же лучше всех умеет Митька. У потаповских и мнение сложилось, что у Митьки Столярова рука легкая, мясо после него не портится и особый вкус имеет.

Бежит, бывало, Митька в тракторную бригаду, а Дуняшка остановит его:

— Зайди, Мить!

— Некогда мне.

— Зайди.

Войдет Митька в горницу, Дуняшка поставит на стол тарелку наваристого борща, стакан наливки нальет, пирожков в сумку наложит. Брат впопыхах ест, а Дуняшке глядеть на него нет мочи — шея тонкая, как у куренка, на лице одни глаза да скулы.

— Не кормит она тебя совсем, что ли?

— Я ведь привыкший. Мне дома почти есть не приходится. А вот механик зря страдает. Говорю: Петро Иванович, хороший ты парень, живи у нас, места хватит. Только вот Анюта готовить не умеет. Год она тебя так покормит — гастрит наживешь. Засмеялся: я, говорит, студентом кушал редко и до сих пор все не привыкну есть. Неудобно ему новую квартиру искать. А Анюте-то что? Принес Петро Иванович с птичника ведро яиц, ну моя каждое утро поджаривает нам десятка по два. За один раз мы не осиливаем, конечно, и в обед та же сковородка на столе, и вечером. Петро Иванович давится, но ест.

— Невезучие мы с тобой, Митька.

— Ничего, выйдешь еще. Девка ты ладная, только детей рожать.

— Какой тут! Двадцатилетним женихов не хватает, а я скоро четвертый десяток разменяю.

— Хочешь, я тебя за Петра Ивановича сосватаю? Хочешь?

— Еще чего, нашел ровню…

— Смотри, а то я могу…

Митька все может.

Нажарив семечек и набив ими карманы фуфайки, Дуняшка пошла навестить Анюту. После обеда к ней приходила и тетя Маруся. Сидя на маленьких стульчиках, они лузгали семечки и обговаривали деревенские новости. Анюта часто и глубоко вздыхала, но с ней ничего не случилось — просто неудобно было сидеть на маленьком стульчике, пересесть же на большой — Дуняшка голову могла дать наотрез — она не догадывалась. Тетя Маруся визгливым голоском, будто начиная ссориться, рассказывала о новых проделках Васьки Михеева, а Дуняшка ждала Петра Ивановича.

Неизвестно, как и когда это случилось, но Дуняшка заметила, что слишком много думает о нем, Петре Ивановиче. Если шел кто-нибудь по дороге, она, припав к окну, всматривалась: не Петро Иванович? И навещала Анюту, чтобы увидеть его. А потянулась она к механику, наверное, потому, что он ей чем-то напоминал Степана Мартынова. Может быть, так только казалось.

Степан… Она ходила с ним в школу в соседнее село, сидела за одной партой. Их матери, в надежде на будущее родство, величали друг дружку свахами, а ребятишки кричали Степану и Дуняшке «жених и невеста». Потом Степан уехал учиться на курсы, а у Дуняшки умерла мать. Митька же работал на шахтах, и она почувствовала себя совсем одинокой. И Степан стал для нее роднее брата. Вернувшись из города, он, не обращая внимания на разговоры, поставил новый забор Дуняшке, вместе с ребятами поправил сарай. Все думали, дело к свадьбе. Но Степану нужно было идти в армию, и он, когда в честь нового солдата устроили проводы, отозвал Дуняшку подальше от танцующих пар и сказал:

— Никто не знает, что может случиться за это время. И не надо обещать, что ты будешь ждать меня. Ни к чему это…

— Степа…

— Письма писать буду, и ты пиши, а слов давать ни каких не будем. Жизнь покажет.

— А я тебя буду ждать.

— Может, и напрасно…

Степан после службы не вернулся в Потаповку. Она ждала его еще два года, хотела уехать поближе к нему, а потом заговорили в селе почти одновременно о двух новостях — о том, что Степан Мартынов женился, и о том, что напротив Дуняшкиной хаты стоит по ночам какой-то городской грузовик.

Прошлым летом гостил Степан у матери с женой и красивой синеглазой девочкой, в белых чулочках, с розовыми бантиками в косичках. Дуняшка ошалела от ревности и обиды, от жалости к себе. Мысль, что эта девочка могла быть ее, была нестерпимой. Изводить себя, думать о девочке, она понимала, ни к чему, делить с ее матерью, которой она почему-то побаивалась, уже нечего, но мучилась: чем она хуже этой горожанки? Тогда еще и тетя Маруся не к месту посочувствовала: «Я-то думала, она красавица какая. Да она, рассказывала мне Мартыниха, каждый месяц по два раза в больницу ложится, разве ее с Дуняшкой сравнить?»