Китовый ус - [46]

— Что ты, милая? Ведь ты у меня как светлое пятно в жизни. Поверь…

— Да-а-а… — сказала тетя Мотя и мощно вздохнула. — Наверно, тогда, в последнюю встречу, сваляли мы с тобой дурака, — неожиданно призналась она.

— Твоя правда, мурмулька. Я же давно на свободе не жил, не обращался с юными девицами, не знал, как к ним подойти. Тебя, помнится, учил: не путай дело с чувствами. Учил ведь? Учил, а сам сорвался. Напортачил себе и тебе. Господи, неужели у тебя нет хотя бы водички? В горле першит, пересохло. Ну дай минеральной, только не щелочной, или фруктовой, но свеженькой, — капризным голосом наказывал Костя тете Моте, которая направилась к прилавку. — Ну тогда просто из крана…

— Да угомонись ты, сейчас молока принесу, — отозвалась тетя Мотя из-под прилавка.

— Молочко — это хорошо. Попью с удовольствием. Спасибо, я всегда тебе говорил: добрая ты душа, — сказал Костя, поднимая стакан. — А не холодное?

— Ох и занудой ты стал, не приведи господь, — покачала головой, а вернее, зашатала верхней частью туловища тетя Мотя.

— Пенсию хочу хлопотать, — сказал Костя, хитро сощурив глаза. — Всю жизнь работал, правда, под конвоем. Только не знаю, по какому министерству идти. По строительному ведомству проходил, по лесоповалочному, по горному, по дорожному, по деревообрабатывающему, с коэффициентом, учти, работа, — на этот раз он дребезжаще засмеялся. — Это я так, для настроения. Не нужна мне пенсия, не нужна как последний срок, жить мне осталось, чувствую, месяца два-три. Еле жив курилка. Так-то, — на минуту он замолчал, чтобы отхлебнуть глоток молока. — А коль так, то поехал я навестить родную свою дочь, Людмилку нашу. Хорошенькая обстановочка у них, Валентин так, ничего, вроде философ, заумник своего рода. Не обрадовались они мне, Людмилка так прямо и врезала: «Вам, папочка, что, тысячу рублей дать за то, что вы меня зачали? Валентин, достань ему тысячу рублей и пусть убирается вон отсюда!» С характером особа. А я вспомнил старый анекдот о том, как мичман-белогвардеец в Париже уходил от проститутки поутру на цыпочках, а она ему вослед: «Мосье, а деньги?» И рассказал ей анекдот и ответил Людмилке, как тот мичман: «Мадам, русские моряки денег не берут!»

Тетя Мотя побагровела вся, запыхтела, задохнулась прямо от возмущения:

— Так… я… по-твоему… Проститутка?

— Что ты, Мотенька, мурмулька моя, упаси тебя бог! Это же анекдот такой, при чем здесь ты? — взмолился Костя.

— Шут гороховый, — только и ответила тетя Мотя, сообразив, что действительно он рассказывал анекдот, не имея в виду ее.

— Неужели ты забыла, мурмулька: я же говорил, что это как раковина у моллюска! — воскликнул Костя, воздев руки к небу. — Забыла… Но вернемся к нашим деткам… Когда крикнула это Людмилка, Валентин не побежал за деньгами, а пригласил меня, угостил меня хорошим чаем, прощупал я его аккуратненько-аккуратненько, он хитрый, а я дошлый. Пофилософствовали мы, о материях высоких покалякали. Расстались мы по-доброму и спокойненько, — Костя язвительно произнес и растянул это слово «спокойненько», — так хорошо на душе у меня стало. Еду на лифте, подумываю, что, наверно, и на том свете теперь лифты есть, и подумалось еще: «И отчего это Мотенька моя не сделала тогда аборт?»

— Зачем ты явился, скажи мне? — обессиленно спросила тетя Мотя.

— Да попрощаться же с тобой, мурмулька.

— Прощай тогда.

— Прощай, — Костя поднялся и ушел.

А тетя Мотя прожила еще несколько лет, дождалась внучку. Но тоже заболела и поехала впервые в жизни в санаторий. У нее от тяжести тела стало неладно с венами и сосудами на ногах. Надо было ехать в санаторий и принимать там ванны.

Пришла она в ванное отделение в первый раз, села на диван, ждет вызова. Выскочила нянечка, взглянула с удивлением, должно быть на ее размеры, прощебетала:

— Заходите, я там все приготовила.

Тетя Мотя вошла в ванную, увидела на столе две бутылки кефира и темные очки, разделась, выпила спокойно, маленькими глотками кефир, потому что не раз слышала, как это полезно, надела очки и осторожно, потому что плескалось, устроилась в ванной. Пузырьки воздуха отрывались от стенок ванны, обволакивали тело тети Моти, покрывая его серебряным туманом, который приятно собирался на коже в блестящие шарики.

Хлопнула дверь, вошла, наверно, нянечка, послышался вдруг ее голос:

— Кто же кефир выпил?

— Я, — отозвалась из-за полиэтиленовой шторы тетя Мотя.

— Зачем? Я же купила себе, на обед собиралась идти.

— А я думала, что это процедура такая, — сказала тетя Мотя и, отодвинув штору, явила нянечке свое лицо в ее темных очках.

Та с невообразимым хохотом бросилась вон, побежала по коридору, как полоумная, наконец, шатаясь от бессилия, ввалилась в сестринскую, и оттуда через несколько минут шел жизнерадостный, многоголосый от удовольствия визг. Спустя полчаса весь санаторий потешался над тетей Мотей, везде, где бы она ни появлялась, никто, даже хотя бы приличия ради, не мог сдержать себя от хохота.

Разъяренная тетя Мотя собрала вещи, нашла напоследок нянечку. Это была девчонка лет шестнадцати, проходящая практику учащаяся медучилища, и стояла она перед тетей Мотей, как провинившаяся школьница, но прыскала время от времени в кулак, распаляя ее до совершенной невозможности.