Китовый ус - [33]

— Гриша, голубок, тебя никто не обидел? — спросила пожилая молочница в белом фартуке.

На нее зашикали соседки, зачем, мол, с ним связываться, пусть идет своей дорогой. Но храбрая и участливая молочница отмахнулась от них и повторила свой вопрос. Гриша остановился, взглянул на нее, словно решал, достойна ли она разговора. В глубоко спрятанных глазах под лакированным козырьком мелькнула какая-то мысль, и он попросил голосом безмерно уставшего человека, нисколько не унижаясь и в то же время уважая собеседницу:

— Не можете ли вы, женщина, дать мне стакан молока?

— Возьми, сердечный, пей на здоровье, — молочница налила из четверти молока и пол-литровую кружку и по дала Грише.

Он выпил, с достоинством наклонил голову и сказал:

— Спасибо вам, женщина.

— Может, еще? — молочница взяла в руки четверть с молоком.

— Спасибо, мне больше не надо.

— А кто же тебя сегодня обидел? — не унималась молочница.

— Меня никто не обижает. У меня нет врагов, — философски объяснил Гриша. — У Сказки горе… Я же говорил ему… У него Тамара преставилась. И у него горе, он пьет у тети Моти дурацкую водку, потому что у него нет больше Тамары, — он вновь расстроился и по шел дальше.

— Гриша, может, положишь в карман яблочко? — предложили ему из фруктового ряда.

— Зачем оно мне? Разве я нищий? Я не нищий! — с обидой сказал Гриша и, сердито топнув кирзовым сапогом, продолжил свой путь.

А в это время в чайной возле базара, известной больше как кафе «Цыганское солнце», или совсем просто — «У тети Моти», странным образом вел себя знаменитый изюмский керосинщик Сказка. Он заставил угловой стол у окна множеством кружек пива, поднимал одну за другой и в недоумении вертел головой, как бы прося совета и поддержки у товарищей по занятию и слева и справа.

— Мотько! Шо ты дала? Воно ж мэнэ нэ бэрэ, а у мэнэ горэ — Тамарка вмэрла. Дай жэ мэни залыты горэ! — требовал он и плакал крупными, под стать ему, слезами.

Они выбегали из его глаз, больших, поставленных немного наперекосяк, так, что левый смотрел в свою сторону, а правый, как и положено, — прямо и куда потребуется; слезы катились по задубевшим щекам и достигали запорожских усов, в данный момент в пивной пене, и смешивались с нею, если Сказка но успевал перехватить потоки на полпути, вытирая их, как малый ребенок, пятерней, которая в собранном виде и стиснутом состоянии превышала размеры пивной кружки.

— Та чи ты нэ чуешь мэнэ, бисова дивка? Шо ты дала? — голос Сказки от обиды и удивления был необычно тонким и звонким, как у подростка.

«Бисова дивка» — тетя Мотя, услышав оскорбительное к ней обращение, хотела рассердиться, открыть перепалку и уже метнула в сторону Сказки гневный взгляд, но потом неожиданно вдруг смягчилась, подплыла к нему на коротких толстых ногах, положила руку на плечо и сказала ласково:

— Ну что тебе не нравится, хороший наш, что? Горе у тебя, понимаю, но зачем же так убиваться? Все там будем, а ты вон какой молодец — и разнюнился…

— Горилка есть?

— Не, — покачала головой тетя Мотя и сняла руку со Сказкиного плеча, чтобы поправить на голове кокошник, напоминающий чем-то какой-нибудь самаркандский минарет. — Есть плодово-ягодное, спотыкач, билэ мицнэ… По девяносто пять копеек…

— Тоди давай мэни, дивко, так, щоб у Сказки осталось копеек двадцать…

— Четыре бутылки? — уточнила тетя Мотя. — А не много, а, дядя?

— У мэнэ горэ, — ответил Сказка и отвернулся, не желая продолжать никчемную торговлю.

Если уж быть совершенно точным, то Сказка обиделся на тетю Мотю. Четыре бутылки для Сказки много, хм… Бисова дивка! Забыла или не знала, что Сказка на спор мог выпить два литра керосина? Керосина!

И пока весь гнидовский базар будоражила новость о его горе, пока сочувствовали ему, стараясь припомнить, какая у него была жена, ругали безжалостный и страшный рак — это он, он, треклятый, людей косит, и многие бабки узнавали, когда похороны, а потом сами решили, что не иначе как в четыре часа в понедельник — так получилось по их подсчетам, — Сказка пил вино и, придя в хорошее настроение, видел себя в лучшие годы своей жизни. Вот он, огромный, здоровый и радостный, привозит бочку керосина на базар и, швыряя налево и направо разные байки, останавливает подводу в голове длинной очереди из людей и бидонов с номерами, написанными мелом.

— Эгей, здорово, бабы! — гремит его голос на полбазара. — Дорогу! Дорогу! Налетай, подешевело! Керосин — не квасок, не попыривает в носок! У Сказки керосин всем керосинам керосин! Чище горилки! И пыты можно, а горыть — як звирюка, як порох! Кажуть, Сказка бензину доливает — так то брехня! Кажуть, писля мого керосина голова болить! Опять брехня!

Он лихо разворачивает свой экипаж, ставит бочку под уклон, напяливает черный фартук и начинает продавать горючее.

Продав керосин, Сказка-вынимает из кармана пузырек одеколона и начинает освежать им тех, кому не хватило его товара.

— Люблю, колы бабы гарно пахнуть! Нэма керосину, дивчата! Так хоч будэтэ пахнуты!.. Приходьте ще, привезу…

После войны Сказка поставил на базаре огромную цистерну, которая была разукрашена его письменами, свежими и уже изъеденными ржавчиной: «Керосин будэ в нэдилю», «Торгую писля обида», «Нэма», «Закрыв на переучет», «У отпуску», «Торгую у городе»… А потом покупатель пошел на убыль — появился газ, примусы и керогазы вышли из моды, и Сказка и в базарные дни просиживал без дела на камне возле цистерны.