Китовый ус - [35]

— Так сидай рядом, обидай, я ж тоби не мишаю. И ты мэни не мишаешь.

— Нет, вам надо, дядя, все-таки идти домой, к похоронам готовиться.

— Ты шо, бисова дивко, смеешься надо мною? Яки похороны?

Тетя Мотя остолбенела, остановилась посреди чайной и смотрела с каким-то страхом на Сказку.

— Ну как же, Сказка, вы же говорили, что у вас умерла Тамара, — напомнила она ему мягким убеждающим голосом, сомневаясь, не рехнулся ли он с горя.

— Ну Тамара, — согласился он. — Правильно. Так Тамара — цэ ж моя коняка, а нэ людына. Хоч вона була и лучше иной людыны.

— Так что ж ты, паразит проклятый, нам всем головы морочишь? — в голосе у тети Моти произошел какой-то качественный скачок, он настроился на обычную волну — крикливую, напористую, даже можно сказать, наглую. — Все сочувствуют ему, думают, что у него жена умерла, а у него, оказывается, кобыла сдохла! Горе у него… Давай, дядя, отсюда, уже, — тетя Мотя взглянула на часы, которые с ремешком врезались в ее руку, — уже три минуты перерыва прошло. Быстро, иди горюй в какое-нибудь другое место…

— Така ты дэбэла баба, а така дурна, — покачал головой Сказка, поднимаясь из-за стола. — Людей в Изюми он скилькы, а баб? Жинку можно найти другу, взять хоч тэбэ — без мужыка живешь. А Тамара була одна коняка в городи, остання. Я ее он куда водил до жениха — за хутор Веприцкий. Як бы жинка, хиба б я так плакав? Я б до тэбэ сразу сватив послав бы…

— Иди-иди-иди, женишок, — тетя Мотя уперлась обеими руками в Сказкину спину и выставила его за дверь.

Сказка посмотрел на мир с крыльца тети Мотиного заведения, и ему он, несмотря на июльский жаркий полдень, показался каким-то тусклым, как при солнечном затмении. Базар уже заканчивался, люди расходились, и там, где утром было море голов, разноцветье одежд, сейчас стояла тишина, как бы выступили из земли, оголились длинные серые столы из мраморной крошки, на которых доторговывали свой товар прижимистые или невезучие бабы-базарницы. Сказку охватила тоска. «Возьму и куплю ведро вишен або яблок, выручу яку-нибудь молодыцю, хай йдэ до дому», — подумал он, и эта мысль приглушила тоску, придала бодрости.

На краю торговых рядов Сказка увидел своего старинного знакомого — впрочем, старинным знакомым тот был потому, что он, как и Сказка, был человек известный всему Изюму. Сказка не знал даже, как его зовут, кажется Георгием Парамоновичем. В каждый базарный день тот выносил продавать граммофон с огромной трубой, которую по нескольку раз в год перекрашивал в яркие цвета — изумрудный, фиолетовый, оранжевый, красный, покрывал серебрином и золотином. Он продавал его лет двадцать и за это время, наверно, забыл, что ходит на базар с целью обмена этого устройства на деньги и уже многие годы просто развлекал торговок народными песнями и романсами.

— Бог в помощь, — пожелал Сказка.

Георгий Парамонович складывал пластинки в коробку. Увидев Сказку, он оставил дело, поклонился и даже приподнял край соломенной шляпы:

— Благодарю вас.

Только теперь Сказка, впервые в жизни, внимательно посмотрел на него. Он был уже очень старым, лет семидесяти пяти от роду, одет был во все белое — белую старомодную рубаху, подпоясанную тоненьким ремешком, в белые брюки и на ногах были белые парусиновые туфли, которые когда-то, по моде, надлежало чистить зубным порошком или мелом. И голова у него была белая, и усы, и опрятная докторская бородка тоже вся белая.

— Можешь, Парамоныч, поставить яку-нибудь писню? — вошел с предложением Сказка.

— С превеликим удовольствием, пожалуйста, — засуетился старичок, завел пружину, попробовал пальцем иголку и плавно пустил пластинку.

«Ой ты, Галю, Галю молодая», — послышалось из трубы сквозь шум и шипенье.

Сказка поморщился, махнул рукой даже, выражая свое неудовольствие.

— Я понимаю вас, — Парамоныч остановил пластинку, покопался в коробке, вытащил другую, смахнул с нее пыль бархатной тряпочкой и молодо подмигнул слушателю: — Это вам понравится.

«Дывлюсь я на нэбо та й думку гадаю»… — запел граммофон, и Парамоныч, стараясь угодить Сказке, для улучшения звука повернул трубу в его сторону.

— Гарна писня, аж за печинку хвата, — отметил Сказка.

— Может, еще что-нибудь? — предложил Парамоныч. — Я слышал, у вас горе. Позвольте мне выразить вам свое глубокое соболезнование…

— Ууу, — зарычал Сказка. — Не надо мне ваших болезней…

— Но это общепринято, — пояснил Георгий Парамонович. — Люди ведь не всегда понимают чужое горе, особенно наше, стариковское.. И я в молодости, представьте себе, был черствым, неучастливым, бездумным и бесчувственным, если хотите. Я даже долгое время не видел разницы между чеховскими героями — Ионой Потаповым из рассказа «Тоска» и Ионычем. Я их путал! — В этом месте старичок назидательно поднял палец. — Вы, конечно, помните извозчика Иону, у которого в больнице умер сын и ему некому было рассказать о своем горе. А потом он рассказал о горе своей лошади…

— А шо, конякы — воны умни, — согласился Сказка. — От була у мэнэ Тамара — умнюща, шкура, царство ей небесное. Спускаемся мы з нэю з Кремянца — гора висока, Тамара дэржала-дэржала воза, а тоди бачэ, шо нэ выдержэ, та й сидэ до мэнэ в бричку, голову из хомута, оглобли в разни стороны, як пушкы. Та як помчалысь мы, господи, царыця небесна! От придумала, зараза!