Китовый ус - [37]

Судьбу Мотя ждала, не искала или высматривала, а надеялась на нее, ждала скромно и достойно — ведь ее судьба никуда от нее не денется. В войну Мотя была эвакуирована на Урал, работала там на заводе, на парней не заглядывалась, было не до них, а вернулась в Изюм — тут и оказалось, что девушек много и упали они как бы в цене, а парней мало, и кривые, и хромые, и слепые тоже за мужиков считались. Одно дело — фронтовики, тут уж святое бабье дело утешить, приласкать, приголубить — человек за всех страдал, кровь проливал, а то ведь подойдет какой кривоглазый, всем известно, в уличной драке бельмо поставили, так ведь нет, туда же — фронтовик…

Мотя встречалась с парнями, причем со многими, но не могла долго понять, почему это никто из них о женитьбе и не заикается. Себя она блюла, но думала, что черт их поймет, может, слишком недоступна она, а с другой стороны — кому же захочется бывший в употреблении товар брать, из комиссионки… Только потом до нее дошло — в Изюм они переехали перед самой войной, купили домик, в войну отца и мать проглотила лихая година, ни слуху ни духу, и выходило, что ее никто тут не знал, а здешние женихи такие собственники, что ни за что не возьмут в жены девицу неизвестного роду-племени.

Обстоятельство это, можно допустить, сыграло неважную роль в судьбе Моти — однажды в новую, только что построенную чайную вошли два посетителя: огромный, десятипудовый, вечно отдувающийся и обильно потеющий силач кузнец Вакула (под таким гоголевским именем он выступал в Изюме, но были еще, как выяснила потом Мотя, такие имена: Орт, Фавн, Тель или Тиль — и все они употреблялись Костей на выступлениях со словами «знаменитый», «сильнейший», «непобедимый») и, конечно же, вторым был сам Костя — парень-жох, балабон и проныра. На Косте были клеши, тельняшка, морская фуражка с кокардой, в несвежем белом чехле, а Моте подумалось тогда, какая зашорканная у такого знаменитого человека эта картузная наволочка. Вакула и вовсе был невозможной известностью, он разгибал подковы, крестился двухпудовой гирей, поднимал разные тяжести зубами, устраивал на себе карусель для множества народа, боролся с желающими из публики — о нем говорил в те дни весь Изюм, его везде и всюду сопровождала толпа восхищенных изюмских пацанов. И для Моти это были люди из другого, таинственного и, должно быть, очень высокого мира. Она их усадила за лучший отдельный стол — у нее в те времена еще не было уютного отдельного кабинета для нужных людей и начальства, острова домашности в ее заведении, где самообслуживание не могло привиться, так как из передовой торговой методы могло сразу превратиться в человеческое оскорбление, — принесла дорогим гостям два по сто пятьдесят с прицепом, то есть с кружкой пива. Вакула пыхтел, ему понадобилось еще дополнительных пять прицепов, а Костя балаболил, заигрывал с Мотей и подначивал приятеля, жаловался ей, дескать, ох как дорого ему напарник обходится, и она поняла, кто верховод в этой компании, прониклась уважением к Косте и готова уже была собственноручно выстирать ему картузную наволочку.

Так оно и вышло — она стирала ее уже следующей ночью. Пригласил ее Костя на концерт в клуб паровозников, посмотрела она на силищу Вакулы, на этюды какой-то пары акробатов в черных костюмах, послушала, как играет Костя на поперечной пиле, на деревянных ложках, расческе и губной гармошке, как выбивает костяшками пальцев и локтями на барабане разные мелодии, посмеялась, когда он пересыпал номера анекдотами, и пошла после концерта на танцплощадку. Там он и нашел ее, проводил домой и само собой как-то вышло, что она его пригласила в дом, угостила и сама угостилась. Костя был умный и красивый, умел обнимать и целовать как никто прежде, разволновал Мотю до того, что у нее возникло такое духовное состояние, словно она решилась на очень большую растрату. Теперь он храпел на ее новой никелированной кровати с панцирной сеткой, удивленный тем, что Мотя оказалась девушкой, а она стирала ему в тазу ту картузную наволочку и тельняшку, роняла слезы в мыльную пену, не зная, к счастью они льются или к несчастью.

Поутру, как только он проснулся, она заспешила к нему со стопкой и соленым огурцом. Костя выпил полулежа, в положении с локтя, крякнул, похрумкал, закурил и сказал:

— Послушай, мурмулька, ты хитрованка или блаженная? Наповал меня срезаешь, меня, человека в высшей степени чувствительного. Или у тебя надежду кормит принцип: взял за руку — женись? Но я человек свободной профессии, жениться — не про меня роскошь, у меня жизнь — гастроли.

Мотя прилегла с ним рядом, обняла, он отозвался, стала целовать его исступленно, приговаривая:

— Хороший ты мне, ой какой сладкий! Ой!

Била Мотю любовная лихоманка, каждую ее клеточку корежила, и такое облегчение каждый раз наступало — словно в рай попадала, и такая страсть схватывала ее снова и снова, что в чайной на базаре был срочно объявлен санитарный день, а очередной концерт заезжего коллектива художественной самодеятельности чуть-чуть не сорвался. То же самое грозило следующему дню, но Костя категорически стал утверждать, дескать, не надо дело путать с чувствами и подменять одно другим, и, встретив понимание со стороны Моти, пригласил ее на дальнейшие гастроли.