Китовый ус - [121]

— Не паясничай, — сухо сказала мать.

Евдокия Степановна была уже готова рассказать все Людмиле, чтобы как-то сообща отговорить Клаву от незамедлительного воплощения замысла. Можно же не так сразу, не одним махом и не с ущербом для здоровья, во всяком случае… Ведь то, что делала Клава, — это было в десятки раз серьезнее и хуже ее Шикотана. Но она не решилась призывать в помощники Людмилу — та слишком была прямолинейна, как и ее мать, да и Клава никогда бы не простила Евдокии Степановне такого шага.

Выручил ее случай. Больше по инерции, нежели с какой-то целью, читала Евдокия Степановна объявления на улицах, и вдруг ее внимание привлекло обращение к пенсионерам идти торговать газированной водой. Главное — пенсия сохранялась и гарантировалась вполне приличная зарплата.

Спустя несколько дней Евдокия Степановна получила в заведование аппарат с газировкой и освоилась управляться с ним так, словно всю жизнь только то и делала, что утоляла жажду москвичей. Поначалу она стыдилась новой работы — что-то усматривала предосудительное в таком занятии, боялась встретиться со знакомыми с фабрики, но потом успокоилась — мало ли что могут подумать, она же не ворует, а работает. Ну, скажет какая-нибудь особа, мол, стала наша Москвасфера, дарагой наш Евдаким газировщицей, но зато в другом деле у нее будет совесть чиста.

«Вот теперь, дорогая моя подружка, голыми руками меня не возьмешь», — торжествовала она и строила планы разговора с Клавой, основной целью которого было заставить ее жить так, как прежде.

Евдокия Степановна утаила от соседки новое свое занятие — для большей неожиданности. И когда наступил день очередного откладывания на дачу, она положила перед Клавой ровно столько же, сколько внесла она, и тут же рассчиталась с недоимкой прошлого месяца.

— Еще немного, и мы — хозяева участка! — воскликнула Клава и осеклась, видимо почувствовав что-то неладное, спросила: — А откуда у тебя столько денег?

Евдокия Степановна рассказала и попросила Клаву больше не скаредничать. Та покачала головой и усмехнулась:

— Ох и умна ты, Москвасфера, ох и умна!

— Не называй меня так, прошу тебя.

— Я же любя.

— Любя или не любя, но мне неприятно.

— Ладно, не буду. Не обижайся, — сказала Клава таким тоном, словно в ее власти было решать, обижаться или не обижаться Евдокии Степановне.

Вечером следующего дня Клава не пришла с работы, появилась лишь в одиннадцатом часу. Она вбежала в комнату Евдокии Степановны возбужденная, с ликующим блеском в глазах и, хлопнув себя по бедру, воскликнула:

— Здесь, здесь у нас с тобой участок, — она для убедительности еще похлопала, — вот здесь в кармане. Взяла все-таки в кассе взаимопомощи и помчалась. А хозяева мнутся, мол, картошку посадили, овощи. Черт с ними, говорю, овощами-то, потом заберете. И яблоки — забирайте. Все забирайте! Согласились, документы оформлять будем. Теперь мы с тобой, Дуня, дачницы-помещицы…

А Евдокия Степановна не обрадовалась. Если раньше затея с дачей казалась ей недоразумением и была еще возможность каким-то образом выйти из игры, была надежда, что Клава пошумит, побегает и откажется от своих планов, то теперь она поняла, насколько это серьезно, что это не очередная причуда соседки, а нечто большее, требующее серьезного отношения к себе. И стало ясно, что акция Клавы — это лишь начало вереницы хлопот и разных дел, пугающих своей сложностью и непонятностью.

«Как Клава изменилась, — думала она ночью, когда проснулась в третьем часу и больше не могла уснуть. — Она стала напористой, жесткой и совеем грубой. Два месяца — и совсем другой человек. У нее на уме только одно — дача, дача, дача. Поговорить с ней невозможно стало — не о чем… А что будет через год или два? Будет она посылать меня торговать яблоками и картошкой на рынок, — чует мое сердце, будет… Все мы, бабы, говорят же люди, становимся к старости скупыми, запасливыми и невозможными. Нет, это не правда, все такими не становятся, а вот Клава, вот она такой будет. А мне зачем на старости лет такая маета? Зачем? Жила спокойно, и на тебе — дачевладелицей стала. Тьфу ты, господи!.. Ну взяла бы, сняла на лето комнату — и была бы не клятой и не мятой. А теперь и к морю не поедешь — деньги надо зарабатывать. И поздно назад… Потом, конечно, если Клава и дальше такой будет, попробую отказаться. Имею ж я право отказаться? Имею, конечно…»

Но тут в жизни Евдокии Степановны произошли такие события, что ее дачные терзания отошли на задний план, и ей порой даже казалось смешным, как это она могла ночами не спать и думать о Клаве и об участке по Павелецкой дороге.

Дело в том, что недалеко от того места, где ставила она свой аппарат, находился квасной ларек. Был там и табачный ларек, и молочный, но несколько дальше — рядом с трамвайной остановкой, а квасной — рядом с универсамом. Свой аппарат Евдокия Степановна ставила всего в нескольких метрах от этого ларька, так близко, что ее ручеек воды от мойки стаканов впадал в такой же ручеек из-под ларька и, соединившись, исчезал в чугунной решетке, прикрывавшей, видимо, люк для отвода дождевых и талых вод.

Ларек был новый, из желтого гофрированного пластика — что и говорить, Евдокия Степановна завидовала продавцу кваса Маркелу Маркелычу, особенно когда было жарко или накрапывал дождь. У нее ведь был всего лишь овальный зонтик из выцветшего полосатого материала.