Киномысль русского зарубежья (1918–1931) - [69]

Но нельзя возводить исключения в правило. Нельзя ни судить о здоровых по больным, ни осуждать здоровых за больных. Был случай в Зимнем дворце, что часовой ушел без смены со своего поста в одной из зал. На допросе, почему он, исправный служака, рискнул на такое тяжкое преступление против дисциплины, солдат объяснил откровенно, что в зале висит портрет сильно декольтированной императрицы Елизаветы Петровны, и «их величество очень на меня действовали». До этого солдата тысячи людей скользили глазами по портрету. Вероятно, сотни раз он был критикован с точек зрения живописного мастерства, сходства, наконец, может быть, и красоты и телосложения Елизаветы как женщины. И никого художественное «привидение» 150-летней давности не соблазняло. Пришел человек с больным воображением, и невиннейшая живопись превратилась для его отравленных сладострастием глаз в порнографическую картину.

До тех пор, пока исключения остаются исключениями, мы не имеем ни права, ни основания причислять влюбленность в фильмовые привидения, хотя бы она знаменовалась даже психопатическими эксцессами, к прикровенным формам сексуального вожделения. Под громом революции 1917–1921 годов в Петрограде едва ли не вся женская молодежь бредила Астою Нильсен. В гимназии, где я преподавал, девочки были влюблены в «Асточку» поголовно. К «Асточке» писались стихи, имя «Асточки» появлялось в школьных анкетах, об «Асточке» шла непрерывная цепь болтовни на переменах, в дортуарах, шептались за уроками. Что же, и это «сексуализм»?.. Нет, по такой аскетически мрачной классификации пришлось бы весь врожденный человеку эстетизм засчитать в половые признаки второго и третьего разряда и провозгласить, что ни один чистый восторг, ни один благоговейный порыв человеческой души навстречу другой душе не остаются свободными от примеси чувственного позыва.

Развиваемая кинематографом «любовь к привидениям» близко граничит, если не совпадает, с тем староромантическим устремлением духа, которое, по гениальному роману Гёте, слывет «вертеризмом». Известно, что ни один роман во всемирной литературе не имел такого дружного отклика и непосредственно сильного влияния, как встретили «Страдания молодого Вертера» среди германской молодежи XVIII века. Мало того, что каждый образованный германский юноша сделался Бергером в жизни, но и самоубийство Вертера было последовано рядом подражательных самоубийств. Два недавние случая почти одновременных самоубийств, одного во Франции, другого в Германии, по причине безнадежной любви к одному и тому же «недостижимому» доказывают, что вертеровские настроения не только не чужды современной молодежи, но, пожалуй, более обострены в ней, чем в самом Вертере.

Ибо, как-никак, но предмет несчастной любви Вертера, Лотта, представляла собою реальность – и даже весьма солидную. Эти же два самоубийцы погибли жертвами фильмовой постановки «Трагедии в Майерлинге»[217]. Оба они влюбились в Марию Вечера. Не в актрису, которая играла Марию Вечера, а в самое Марию. Один из них так обстоятельно и объясняет в предсмертной записке, что, поняв великий и прекрасный образ Марии Вечера, он отказывается существовать в мире, где ее нет, и уходит искать ее в потусторонности. Это уже верх психопатически взвинченной «любви к привидению»… да еще и какому старому: почти сорокалетней (1889–1926) давности! Если бы Мария Вечера дожила до наших дней, она годилась бы этим влюбленным самоубийцам только в бабушки.

Любопытно, что в послевоенные и пореволюционные годы, разрушившие монархию Габсбургов, трагические лики эрцгерцога Рудольфа и Марии Вечера как бы ожили в памяти Европы, опять волнуют воображение ее интеллигенции и окружаются новою интересною литературою. В Италии судьбою Рудольфа и Марии с пристальным вниманием занялся Д. А. Борджезе, блестящий журналист, критик и историк литературы, один из замечательнейших людей современной Италии вообще и писательства ее в особенности. Лет пять тому назад он обратился к художественному творчеству в области большого романа и сильной драмы. Романы Борджезе из эпохи войны «Рубе» (по фамилии героя) и «Живые и мертвые» имели и имеют огромный успех, доставив автору много восторженных поклонников, но не меньше и ожесточенно ревнивых врагов.

Оставляя в стороне личные причины этого ожесточения, легко понятные, если вспомнить, что Борджезе лет пятнадцать был литературным критиком, авторитетным и беспощадным, приговор которого и создавал, и ронял имена, укажу одну принципиальную. Борджезе решительно отвернулся от д’аннунцианского снобизма и псевдонациональной искусственности и поднял знамя реалистической простоты содержания, формы и языка. Он громко провозгласил величие русских реалистов-психологов и смело пошел по их следам. За это поклонники прославляют его «итальянским Достоевским». А враги «сами на себя разделяются», ибо то упрекают Борджезе за «скуку», то язвительно уверяют, в противоречии со «скукою», что «Рубе» и «Живые и мертвые» – «романы для горничных».

Если бы так было, то пришлось бы признать, что горничные в Италии гораздо более интеллигентны и обладают несравненно лучшим литературным вкусом, чем их госпожи, которых не отбить от банального Гвидо де Верона и пошло цинического Питти Грилли