Киномысль русского зарубежья (1918–1931) - [67]

Когда Фэрбенкс обращается к истории или сказочному вымыслу, как в «Робин Гуде» или «Багдадском воре», впечатление осложняется новым моментом: забавным, хоть и далеко не всегда преднамеренным противоречием между всей повадкой Дугласа, резвого и благодушного янки, и нравами взятой эпохи; между его спортивной формой и церемонной осанкой старинных кавалеров.

Он шутя переносится на три столетия назад (а то и на все восемь), ни на волос не изменившись и не утратив ни фамильярности, ни непоседливости. Сделайте его – ну, хоть рыцарем Круглого стола; он так тряхнет руку короля Артура, что тот ахнет; таким же задушевным рукопожатием Мэри Пикфорд благодарит в «Розите, уличной плясунье» испанского короля Фердинанда.

Суждено ли ему быть паладином в Святой земле, гидальго или багдадским пирожником и что бы с ним ни случилось необыкновенного, Дуглас на все реагирует именно так, как полагается молодому американцу ХХ века. Алебарды и аркебузы ему нипочем благодаря его современной тренировке. Как не совладать ему, закаленному спортсмену, с неуклюжими вояками рыцарских времен?

Марк Твен и Бернард Шоу нередко применяли этот прием «психологического анахронизма», отряжая гарвардского студента ко двору Карла Великого или приписывая окольничему Клеопатры афоризмы Оскара Уайльда.

«Черный пират», новейшая транскрипция основной указанной мною темы, показывается ныне в кинематографе «Мариво» и выполнен в «естественных красках»[207] (из чего, по счастью, ровно ничего не вышло). Тема эта претворена лишь изменением атмосферы и окружения; «постоянная маска» актера не ущерблена нисколько; но она овеяна модной романтикой бурь и просторов. Лента эта имеет «кадром» океан; она живописует буйный разгул свирепой вольницы посреди величественной стихии: захватывающий мотив, послуживший остовом для множества бесподобных произведений повествовательной прозы.

«Приключения Артура Гордона Пима»[208] дали нам сгущенную сводку всего того, что морской роман содержит живописного, таинственного и страшного: кораблекрушений, мятежей, голодного безумья; «Остров сокровищ» облекает повесть о морских разбойниках в ее «каноническую» форму. Шедевры Эдгара По и Стивенсона – произведения искусственные, основанные на нарочитом отборе эффектов и рассчитанной игре приемами положения. Когда же Джозеф Конрад пытается обновить одряхлевший жанр, насытив его лирическим переживанием[209], ему служит прообразом чудесный Фенимор Купер своими неторопливыми, как лавирование под парусами, рассказами о морских волках. Перечень этой увлекательнейшей литературы продолжить нетрудно, но и приведенного достаточно, чтобы судить о размахе и щедрых возможностях выбранного Фэрбенксом сюжета.

Однако лента его во многом перечит эстетике (и этике) романа приключений. Трактовка его обужена, положения в нем ложные. Уже в конце первой катушки мы не сомневаемся в исходе дела; нечего надеяться на неожиданный его оборот. Дуглас сразу поставлен в двусмысленное положение; пусть без страха, но не без упрека. И подумать только, что в Голливуде целый штаб редактирует сценарий!

Жертва корсаров, убивших его отца, Дуглас становится явно их сообщником, чтобы заманить их в западню. Чтоб заслужить доверие шайки, он «собственноручно» захватывает корабль. Такая уловка под стать лицемеру; герою не пристало прибегать к подобной кривде. То, что его «инкогнито» полюбила принцесса, спасенная им от позора, – в порядке вещей. Но стоит этому коренастому и отважному плебею объявить, что он-де герцог такой-то (верится с трудом), как получается брак по рассудку и этикету, для которого и не требовалось столь чрезвычайных обстоятельств.

Разве нельзя было оправдать избрание Дугласа в атаманы смелым маневром во время бури или пожара? И не лучше ли было бы, если душевная рана, неправосудие сильных мира сего, презрение к людям сделали бы из него настоящего пирата, подобно байроновскому Конраду, а не обманщика? Любовь Медоры к великодушному изгою могла бы примирить его с человечеством и вернуть его на славную стезю?[210] Если так полагается у Купера или Байрона – это неспроста. И напрасно сценарист отклонился от этих незыблемых прописей. Этим он подвел своего заказчика, заставил его поступиться на экране тем «фер плэ[й]»[211], которое заменяет спортсмену воинскую честь.

Но все это в полбеды; богатая выдумка гимнаста вознаграждает нас за грехи джентльмена. Ни у кого нет столько воображения в сухожильях и бицепсах, как у Фэрбенкса. Ни поединки Зорро, ни молодечество Дона Q, человека с бичом[212], не исчерпали его находчивости. Схватка его с капитаном на рапирах и кинжалах служит многообещающим прологом, дуэль эта, поставленная как балет, в то же время до жути естественна. Загнанный преследователями на верхушку мачты, он соскальзывает вниз по полотнищу огромного паруса, в то же время разрезая его ножом. Но воздушный акробат должен уступить пловцу. Когда настает время брать на абордаж пиратское судно, Дуглас (в этом – главный «трюк», венчающий фильм) пускает ко дну свою галеру, экипаж ее ныряет и незаметно достигает неприятельского корабля. Отменно снятый, подводный этот рейд, а также последующая рукопашная останутся надолго в памяти ревнителей немого искусства. А в том, что отборная команда пловцов в трусиках разметает «в два счета» усатых флибустьеров, нельзя было и сомневаться.